Ненависть - Петр Краснов

На невысокой эстрадѣ, подъ пустымъ пьедесталомъ, гдѣ раньше стоялъ мраморный бюстъ Императора Александра I, основателя гимназiи и гдѣ теперь безпорядочно были навалены шапки, гимназическiя фуражки, рабочiя каскетки, увѣнчанныя помятой дамской шляпкой съ сорочьимъ перомъ — стоялъ длинный столъ, накрытый алымъ сукномъ. За столомъ уже засѣдалъ, вѣроятно, президiумъ собранiя. Матвѣй Трофимовичъ увидалъ въ центрѣ, на предсѣдательскомъ мѣстѣ сторожа Антипа, малограмотнаго, грубаго и тупого мужика съ широкимъ лицомъ и клочьями неопрятной рыжеватой бороды. По правую его сторону сидѣлъ гимназистъ седьмого класса Майдановъ, высокiй, нескладный юноша съ нездоровой кожей лица въ прыщахъ и угряхъ, тотъ самый Майдановъ, объ исключенiи котораго на педагогическомъ комитетѣ говорилъ недавно Матвѣй Трофимовичъ. Передъ Майдановымъ совсѣмъ непонятно почему и такъ не кстати для гимназическаго собранiя лежалъ на столѣ громадный военный револьверъ. По лѣвую руку Майданова сѣлъ недавно поступившiй въ гимназiю, уже послѣ революцiи, учитель словесности Засѣкинъ, ярый сторонникъ новаго строя. У него было бритое, актерское, полное лицо, на которомъ блистало масло удовольствiя. Дальше сидѣли какiе-то жидки, никакого отношенiя къ гимназiи не имѣющiе, какiя то дамы, одна была даже въ платочкѣ, какъ горничная, старая дама съ сѣдыми растрепанными волосами, вѣроятно это ея-то шляпка съ сорочьимъ перомъ и торчала на подстановкѣ оть Императорскаго бюста. Была еще барышня, пухленькая, миловидная въ красной блузкѣ, непрерывно прыскавшая самымъ неудержимымъ смѣхомъ. Съ самаго края какъ-то робко и неувѣренно примостился директоръ гимназiи Ландышевъ, тайный совѣтникъ съ двумя звѣздами, гроза гимназистовъ и учителей. Онъ былъ въ потертомъ пиджакѣ, точно съ чужого плеча и его лицо было такъ красно, что Матвѣй Трофимовичъ опасался, что его хватитъ ударъ. Въ самомъ залѣ среди преподавателей, гимназистовъ, знакомыхъ Матвѣю Трофимовичу членовъ родительскаго комитета сидѣли почему-то какiе то солдаты, матросы и мастеровые.

Все было необычно, странно и какъ-бы не похоже на дѣйствительность.

Инспекторъ Пухтинскiй поманилъ рукою Матвѣя Трофимовича и показалъ ему на свободный подлѣ него стулъ. Едва Матвѣй Трофимовичъ сѣлъ, какъ услышалъ, какъ его имя было громко и рѣзко произнесено на эстрадѣ. Къ своему крайнему удивленiю Матвѣй Трофимовичъ узналъ въ говорившемъ, скорѣе кричавшемъ на него — гимназиста Майданова.

— Товарищъ Жильцовъ, — оралъ Майдановъ, — потрудитесь не опаздывать. Являясь на общiя собранiя вы исполняете первѣйшую обязанность гражданина.

Это было странно, очень странно. Почти страшно. Такъ могло быть только въ дурномъ снѣ. Но самое странное было то, что Матвѣй Трофимовичъ не накричалъ за такую дерзость на Майданова, не вытащилъ его изъ за стола за уши, но робко опустилъ вдругъ старчески загорѣвшееся полымемъ лицо.

— На первый разъ объявляю вамъ выговоръ, — продолжалъ издѣваться Майдановъ. — О вашей дѣятельности мы сейчасъ поговоримъ… Товарищи прошу проголосовать поднятiемъ рукъ по заданному вопросу.

Лѣсъ рукъ поднялся кругомъ Матвѣя Трофимовича.

— Товарищъ Жильцовъ прошу и васъ поднять руку. Надо, чтобы это было единогласно. Надо показать общую солидарность въ соотвѣтствiи съ важностью момента.

И что было непостижимо и удивительно — Матвѣй Трофимовичъ поднялъ руку. Онъ шопотомъ спросилъ у инспектора:

— О чемъ голосуютъ?

Пухтинскiй ему не отвѣтилъ.

Засѣкинъ, поднявшись со стула и помахивая длиннымъ карандашомъ сталъ считать поднятыя руки. Майдановъ быстро что-то писалъ на бумагѣ.

— И считать нечего, — сказалъ онъ. — Ясно видно.

Сейчасъ товарищъ предсѣдатель огласитъ резолюцiю.

Онъ подалъ исписанную имъ бумажку Антипу и тотъ всталъ и началъ читать, плохо разбирая написанное.

— Единогласно… Единогласно постановлено… чтобы пре… по… препордаванiе Закона Божьяго, какъ несогласное съ духомъ времени въ гимназiи отмѣнить… Товарища Апостолова оставить пока для необязательнаго совершенiя куль… культовъ… Безъ содержанiя и безъ пайка.

— Бога, значитъ, упразднили…, - проговорилъ сзади Матвѣя Трофимовича матросъ. — Правильно…

Антипъ, прочитавъ записку, сѣлъ и сказалъ:

— Слово предоставляется товарищу Майданову.

— Имѣю обратить вниманiе, — началъ Майдановъ, сидя на своемъ мѣстѣ, - на недопустимость методовъ преподаванiя математики, примѣняемыхъ товарищемъ Жильцовымъ. Правила процентовъ… Насчитыванiе процентовъ на проценты можетъ внушить нашему молодняку, что пролетарское государство ничѣмъ существенно не отличается отъ государства капиталистическаго. Задачи о какихъ-то нелѣпыхъ курьерахъ, о свѣтящихся точкахъ — все это отжившiй хламъ и должно быть сброшено революцiоннымъ вихремъ.

Красный отъ негодованiя и волненiя Матвѣй Трофимовичъ вскочилъ со стула и перебилъ Майданова.

— Законы математики незыблемы… Нельзя учить, что дважды два не четыре, а… а… стеариновая свѣчка… Что кавдратъ гипотенузы…

Но Майдановъ не далъ ему продолжать. Стуча по столу револьверомъ онъ закричалъ:

— Я не шутки пришелъ шутить, Матвѣй Трофимовичъ, а именемъ народа требовать, чтобы во всякой наукѣ, и въ математикѣ тоже, былъ Марксистскiй уклонъ. Наука должна быть пролетаризирована. Это вамъ не дворянскiй пансiонъ. Помѣщицко-дворянскiй уклонъ эксплоататоровъ нигдѣ, и въ математикѣ тоже, не можетъ быть допущенъ… Поняли-съ?.. Мы оставляемъ васъ временно на вашемъ мѣстѣ, впредь до замѣны болѣе достойнымъ, кто могъ бы идти въ ногу съ вѣкомъ. Усвоили?..

Засѣданiе приняло дѣловой характеръ. Упразднили грамотность, убрали букву «ять», уравняли жалованье преподавателей и низшаго персонала, уменьшивъ первымъ и прибавивъ вторымъ. Отмѣнили экзамены и проставленiе отмѣтокъ, отмѣнили систему спрашиванiя уроковъ. Заключительное слово было предоставлено Засѣкину.

Опираясь костяшками пальцевъ о столъ, то нагибаясь впередъ, то откидываясь всѣмъ корпусомъ назадъ Засѣкинъ, упиваясь своими словами, видимо, съ наслажденiемъ слушая себя самъ, говорилъ:

— Товарищи, я счастливъ имѣть честь говорить сегодня на нашемъ собранiи, гдѣ съ равными правами присутствуютъ и тѣ, кого гнали и считали людьми низшаго порядка и тѣ, кто ихъ гналъ. Я вижу въ этомъ начало осуществленiя священнѣйшихъ принциповъ революцiи — свободы, равенства и братства. Быть можетъ, люди старшаго поколѣнiя почувствуютъ нѣкоторое недоумѣнiе, почти испугъ, ихъ омертвѣлые мозги, пожалуй, сразу не въ состоянiи воспринять все то, что теперь совершается. Испугъ, однако, совсѣмъ не обоснованный. Надо понять и прiять, именно — прiять то новое, что принесла намъ революцiя въ дѣлѣ воспитанiя ребенка. Надо увидѣть дѣтей въ аспектѣ революцiи. У дѣтей свои представленiя о физическомъ мiрѣ, и мы не можемъ и не должны искажать ихъ своими отвлеченными понятiями и фантазiями. Время няниныхъ сказокъ отошло въ безвозвратное прошлое. Съ приходомъ къ власти рабочихъ и крестьянъ старая жизнь умираетъ и отпадаетъ, подобно тому, какъ отпадаетъ кожа змѣи, когда та ее мѣняетъ. Напрасно стараться повернуть къ прошлому. Вамъ ясно сказано всею революцiею: — «къ прошлому возврата нѣтъ». Въ новомъ обществѣ не будетъ и не должно быть, прежде всего, — семьи. Папы и мамы больше нѣтъ. Женщина объявлена равноправной, ей открыты всѣ жизненные пути и она не можетъ быть больше матерью и воспитательницей ребенка. Она, — пока ничего другого намъ не дала еще пролетарская наука — только производитъ его на свѣтъ. Въ пролетарскомъ государствѣ дѣти исключаются изъ семьи, они обобществляются, удаляются отъ тлетворнаго влiянiя родителей — и между тѣми и другими не можетъ и не должно быть никакой внутренней связи. Естественно, что съ умиранiемъ семьи должно умереть и понятiе о Родинѣ и патрiотизмъ, какъ чувство ненужное прежде всего, а потомъ и вредное. Ubi sum — ibi раtriа. Гдѣ мнѣ хорошо — тамъ и моя Родина. И это явленiе, — прошу это запомнить, — не политическое, не соцiальное даже, но явленiе космическое. Къ этому ведетъ нашъ священный завѣтъ равенства. Ибо не можетъ быть равенства тамъ, гдѣ одинъ гордится тѣмъ, что онъ родился въ Англiи, а другой униженъ тѣмъ, что его родина — какая нибудь Полинезiя. Оба равны, ибо Родина ихъ вселенная — Космосъ.

И долго еще и все на туже тему говорилъ Засѣкинъ. Нетерпѣливая толпа стала плохо его слушать. То тутъ, то тамъ кто-нибудь тихонечко прокрадывался къ выходнымъ дверямъ и скрывался съ засѣданiя. Матвѣй Трофимовичъ послѣдовалъ примѣру этихъ людей. Ему все было — все равно.