Ненависть - Петр Краснов

Елочные огни догорѣли. Шура увела съ собою солдатъ. Но она сейчасъ-же и вернулась — лазаретъ былъ очень близко. Сидѣли въ темнотѣ и дѣти стали просить дядю Борю, чтобы онъ разсказалъ, какъ всегда это бывало, страшную исторiю. Борисъ Николаевичъ не отказывался и разсказалъ про призракъ «бѣлой дамы» появляющiйся въ Лондонскомъ дворцѣ и всегда предвѣщающiй несчастiе кому нибудь изъ Англiйской королевской фамилiи… Гурочка сталъ разсказывать что-то длинное и нелѣпое, весь эффектъ чего заключался въ томъ, что въ самомъ страшномъ, по мнѣнiю Гурочки, мѣстѣ онъ вскрикивалъ неожиданно «а-а»… и всѣ должны были испугаться. Но никто не вскрикнулъ и даже Ваня и Нина остались совершенно спокойными и равнодушными. Страшные разсказы никакого успѣха не имѣли. Они показались послѣ солдатскаго разсказа о войнѣ прѣсными. Гурочка сконфуженно замолчалъ и въ гостиной долгое время стояла ничѣмъ не нарушаемая тишина.

Шура думала о темномъ полѣ, освѣшаемомъ вспышками взрывовъ, покрытомъ тѣлами убитыхъ и ранеными, и какъ по этому полю невидимая и неслышная ходитъ смерть, блеститъ глазами вспышекъ шрапнельныхъ выстрѣловъ, гудитъ снарядами, посвистываетъ пулями, а сама, скрытая и страшная, подстерегаетъ такихъ вотъ простыхъ людей, какъ Ермолай Ермаковъ.

Вдругь Женя вскочила со своего мѣста и воскликнула тонкимъ, жалобнымъ голосомъ, въ которомъ звучали слезы:

— А по моему… самое страшное!.. страшное!.. самое!.. Это… это… Отъ Геннадiя четвертый мѣсяцъ нѣтъ никакихъ извѣстiй!..

Женя убѣжала изъ гостиной. За ней торопливыми шагами пошла Шура.

XIV

По утрамъ похоронный звонъ стономъ стоялъ надъ Петроградомъ. Газеты приходили въ длинныхъ столбцахъ черныхъ рамокъ объявленiй о покойникахъ. Убитъ… умеръ отъ ранъ… убиты… убиты… убиты… Объявляли вдовы, родители, дѣти, полки…

По вечерамъ столица пылала потѣшными огнями, разъухабистые куплеты неслись изъ кабарэ, въ кинематографахъ гремѣли оркестры, слышались пѣсни и игра на гармоникѣ. Точно съ ума сходили люди, точно пиръ во время чумы шелъ.

И вдругъ… откуда?.. какъ?… — Матвѣй Трофимовичъ не могъ услѣдить за этимъ, сначала шопотомъ, довѣрительно, потомъ громче, потомъ съ народной Думской трибуны, стали говорить страшныя слова.

Соберутся въ перемѣну въ учительской учителя, задымятъ папиросы и кто-нибудь скажетъ, ни къ кому не обращаясь:

— У меня сына убили.

— Какъ можно… Силъ нѣтъ… Такая война…

— Нѣтъ снарядовъ. Голыми руками дерутся. Писали: — на Карпатахъ наши камнями отбивали атаки австрiйцевъ. Не было вовсе патроновъ.

— Клялись драться союзникамъ до послѣдняго Русскаго солдата, до послѣдняго Русскаго рубля.

— А намъ что?

— Благодарность потомства.

— Очень она намъ нужна.

— Напрасно Государь сталъ во главѣ армiй. Теперь Императрица дѣлаетъ все, что хочетъ.

— Какiя дикiя назначенiя… Все отъ Распутина.

— Надо, господа, отвѣтственное передъ Думой министерство. Можетъ быть это насъ спасетъ.

— Милюковъ правъ: — «глупость или измѣна».

— Я думаю — и то и другое…

Поговорятъ и разойдутся. Въ корридорѣ кто-нибудь подойдетъ къ Матвѣю Трофимовичу, возьметъ его подъ руку и скажетъ:

— Какъ думаете, не иначе, какъ Государю придется отречься отъ Престола.

Слова: — «измѣна», «измѣна верховъ», «революцiя», «отреченiе» всѣ эти «сакраментальныя», страшныя, можно сказать, «не цензурныя» слова теперь не сходили съ разговоровъ Петроградскихъ гостиныхъ.

Кто-то ихъ сѣялъ щедрою рукою. Кто-же?.. Володя?!.

Шура пришла изъ лазарета. Она была измучена и не было въ ея глазахъ прежняго огня подвига, отреченiя, христiанской любви. Она устала, измучилась и истосковалась. Она перестала вѣрить…

Ольга Петровна заговорила о елкѣ.

Шура тупымъ, безразличнымъ взглядомъ посмотрѣла на тетку.

— Ты, Шура, можетъ быть, приведешь солдатиковъ, какъ въ прошломъ году?

— Нѣтъ, — рѣзко сказала Шура. — Не могу я ихъ отъ чистаго сердца привести. Не тѣ люди. Злоба, ненависть, зависть, вотъ что теперь у насъ.

Шура прошла въ комнату Жени. Ея двоюродной сестры не было дома. Шура сѣла у стола и задумалась.

Вчера… Въ лазаретѣ ночью. Приспущенныя лампы, сумракъ. Длинные ряды постелей и тотъ концертъ храпѣнiя стоновъ, криковъ, жалобъ кошмарнаго бреда, къ которому такъ трудно привыкнуть. Шура сидѣла въ корридорѣ у окна и слегка задремывала, стараясь не слушать жуткаго концерта лазарета.

— Сестрица, къ ампутированному!

— Стрепеткову?..

— Такъ точно.

Съ края, у стѣны на койкѣ худое, изможденное тѣло. Сразу бросается въ глаза отсутствiе ногъ. Сѣрое одѣяло точно обрывается на серединѣ туловища. Большiе желтые, кошачьи глаза встрѣчаютъ Шуру пронзительнымъ, злымъ взглядомъ.

— Сестра… За что мы воюемъ?..

— Бросьте, Стрепетковъ… Вамъ не надо думать о томъ, что васъ волнуетъ. Вамъ надо постараться заснуть.

— Я васъ спрашиваю, сестра!.. Я имѣю, кажется, право спросить объ этомъ… За Францiю?.. За Англiю?.. За Сербiю?.. Вы понимаете?.. Скажите тамъ… Не нужно войны… Не надо умирать за нихъ… Они… капиталисты… Будь они всѣ прокляты!

— Вотъ выпейте лѣкарство, Стрепетковъ. Вамъ нельзя волноваться.

— Лѣкарство?.. Не надо никакого лѣкарства. Не надо было ногъ отнимать. Не думайте, что я одинъ. У насъ вся рота такъ говоритъ. Не хотимъ воевать… Баста… Нѣмецкому крестьянину или рабочему очень ему нужна эта проклятая война…

— Стрепетковъ… Не наше дѣло разсуждать. Есть долгъ.

— Долгъ?.. Къ чортовой матери долгъ.

— На все воля Божiя.

— Бога нѣтъ… Мнѣ теперь все это очень ясно разъяснили. Бога придумали господа, чтобы въ темнотѣ и въ рабствѣ держать народъ. Мнѣ не надо такого Бога, Который допускаетъ войну.

Стрепетковъ протянулъ руки къ тому мѣсту, гдѣ у него должны были быть ноги.

— Это Богъ?.. Если это Богъ?.. Такъ…

— Замолчите, Стрепетковъ… Замолчите… Не смѣйте богохульствовать. Это очень не хорошо. Вы опять за свое…

Раненый хрипло засмѣялся. Былъ ужасенъ его смѣхъ.

— А… Боитесь? Бога боитесь?.. Все боитесь? Я утверждаю, что Его нѣтъ. И вы меня не убѣдите. Сегодня днемъ вы мнѣ говорили о любви и прощенiи. Какой вздоръ! Я всѣ ваши слова продумалъ. Нѣтъ никакой любви… Есть ненависть. Она намъ нужна, какъ защита отъ экоплоататоровъ. Я ненавижу всѣхъ… Генераловъ… офицеровъ… Они насъ гонятъ на убой. «Въ атаку»!.. «Въ атаку»!.. П-падлецы! Имъ платятъ за это!.. Хорошо платятъ… Кто это повидалъ: — окопы, грязь, вшей… и газы… Для того уже нѣтъ Бога… Это не я — «образованный» вамъ говорю. Сѣрая скотинка тоже это поняла великолѣпно. Ей Скобелева, Суворова подай. Чтобы на бѣломъ конѣ… Слышите, непремѣнно, — бѣломъ, не иномъ какомъ… И впереди всѣхъ… И «чудо богатыри»!.. А то — по телефону… Вы понимаете это — по телефону!.. «Приказано атаковать»!.. А чортъ ихъ дери совсѣмъ. За восемьдесять верстъ сидятъ и диктуютъ въ трубку приказанiя. Солдатъ воспитанъ, чтобы на бѣломъ конѣ!.. И фраза: — «непрiятель отъ васъ дрожитъ», или еще какая ерунда… А они «приказано»!.. Къ чорту война, — почти выкрикнулъ Стрепетковъ.

— Вы очень страдаете, Стрепетковъ?..

— Страдаю. Этого мало сказать. Я умираю, сестра… Умираю… и хотѣлъ-бы знать, за что?..

— За Родину.

— Простите: — глупое слово… Для меня лично… Очень глупое. Родина… Просто глупость. У меня, сестра, однако, надежда — другiе будутъ умнѣе, Штыки въ землю и по домамъ. Парламентъ желаетъ войны — пожалуйте, получайте винтовки и противогазы и идите сражаться, а насъ оставьте въ покоѣ. Пусть воюютъ депутаты, а не солдаты. Милости просимъ — въ окопы!.. Въ окопы!.. Сами, на себѣ испытайте все это, а тогда уже кричите объ отечествѣ, которое въ опасности и прочее, тому подобное. Газетчики и адвокаты шумятъ, чужiе горшки бьютъ, а платить за нихъ приходится намъ. Къ чорту!..

Стрепетковы были, увы, не единицы. Только другiе молчали, но уже тоже не принимали войну и не жаждали подвига.

При такихъ настроенiяхъ Шура не рисковала позвать «солдатиковъ» въ чистыя комнаты ихъ квартиры и показать имъ нарядную елку — боялась контраста.

Она сказала это Ольгѣ Петровнѣ.

— Ужасно, — сказала Ольга Петровна, — однако, Шура, я все еще вѣрю въ благоразумiе Русскаго человѣка. Можетъ быть, все и «образуется». Помнишь въ «Смерти Ивана Ильича» у Толстого Герасимъ говоритъ: — «все образуется»…

— Да, помню. Иванъ Ильичъ, однако, умеръ.

Шура поникла головой. Было рѣшено, «чтобы не дразнить гусей» елки не устраивать.