Ненависть - Петр Краснов

Какъ удержать отъ всего этого Женю, Гурочку и Ваню?..

Распровеселые водевили, гдѣ высмѣивались педагоги и ученье, какъ «Ивановъ-Павелъ», или гдѣ разсказывалось о способахъ уклониться отъ военной службы, какъ «Вова приспособился», легкiе куплетцы, шаловливыя пѣсенки, все это рождалось, какъ поганые грибы послѣ дождя и казалось, такъ невинно. Но внимательно присматривавшiйся ко всему этому Борисъ Николаевичъ замѣчалъ, что и тутъ была работа какихъ то кружковъ и преслѣдовали эти кружки отнюдь не нацiональныя, не патрiотическiя цѣли. И тогда онъ думалъ о большевикахъ и о Володѣ.

Ольга Петровна была въ ужасѣ: — Женя, вернувшись изъ консерваторiи, напѣвала:

— …"А тамъ чуть поднявъ занавѣскуЛишь пара голубенькихъ глазъ…И знаетъ лихое сердечко,Что тамъ будетъ — не мало проказъ!..».

— Откуда ты это Женя?..

— На улицѣ слышала…

На фронтѣ были кровь, величайшiя страданiя, слава побѣдъ и позоръ пораженiй — здѣсь улица, а съ нею и пролетарiатъ понемногу прокладывали себѣ дорогу и утверждали нѣчто легкое, небрежное, «наплевательское», насмѣшливое надъ всѣмъ святымъ, что бѣдной Ольгѣ Петровнѣ стало страшно за Россiйскiя судьбы.

А тутъ еще подлила тревоги въ ея сердце сестра Наденька, собственною персоною прiѣхавшая съ хутора на Рождество, чтобы привезти всякаго съѣстного своимъ на праздники. Она прiѣхала утромъ, когда всѣ, кромѣ Ольги Петровны были въ гимназiи и, расцѣловавшись съ сестрою, покачала головой и сказала:

— Ну, что, Ольга… Конецъ?..

— А что такое?..

— Да Петроградъ-то вашъ! Не узнаю! Какъ перемѣнился. Содомъ и Гоморра! Толпы!.. Какой народъ! Суета! По Невскому солдаты идутъ съ пѣснями. Развѣ допускалось это раньше, чтобы на улицахъ столицы и пѣть? И что поютъ?.. Срамота. Прислушалась, запомнила. Да вотъ — слушай:

— Соловей, соловей — пташечка,Канарейка весело поетъ…Разъ-два — горе не бѣда,Весело поетъ…

— Уже и не помню что дальше… Какая чепуха!.. Это вмѣсто чего нибудь патрiотическаго. Гдѣ же наши то Поли Деруледы, наши Державины и Ломоносовы? Поэтамъ нашимъ стыдно что-ли патрiотическое сочинять? Небось, стиховъ князя Касаткина-Ростовскаго не хотятъ больше пѣть, какого-то идiотскаго «соловья» придумали!.. Нѣтъ, Ольга, въ прежнее время такого не позволили бы пѣть. Возьми моего Тихона, да онъ на изнанку бы вывернулся, кабы такую пѣсню у него въ сотнѣ запѣли… А это что такое — кабарэ?.. Какъ будто спиртные напитки на время войны запрещены, такъ при чемъ же тутъ кабарэ?.. Кто же за этимъ смотритъ?.. Горе не бѣда!.. Меня это самое то «горе не бѣда» мое штабъ-офицерское сердце, какъ ножомъ рѣзануло. Вѣдь это-же столица! Тутъ всей Россiи примѣръ, а тутъ «соловей пташечка»… и кабарэ!.. Тьфу!.. Помнишь въ наше время про правительство говорили: — «куда мы идемъ?..», съ издѣвательствомъ говорили. Теперь я васъ, ту вотъ самую толпу, эту вотъ «демократiю» спрошу: — куда вы то идете»?.. Тьфу!.. Дiавольское навожденiе. Я то думала — церкви переполненныя народомъ, панихидное пѣнiе и благовѣстъ тихiй и мѣрный, зовущiй, напоминающiй, что происходитъ, а вмѣсто того — «соловей пташечка», — и Ольга Петровна еше разъ и еще рѣшительнѣе сказала: — Тьфу!!.

XIII

На Рождество, какъ и въ прошлые годы, подгородные крестьяне понавезли на рынки елки. Мягокъ былъ зимнiй вечернiй сумракъ и въ немъ особенно сильно почувствовали Женя и Гурочка терпкiй, смолистый запахъ елокъ, такъ многое имъ напомнившiй. И хотя и говорила Ольга Петровна, что не время теперь елки устраивать, когда война столько горя несетъ — не могла устоять просьбамъ дѣтей, и у Жильцовыхъ готовилась елка. Только на этотъ разъ подарки готовили не другъ для друга, но для «солдатиковъ», которыхъ должна была привести на елку изъ своего лазарета Шура. Каждому готовили тарелку со сластями, пакетъ съ табакомъ, пачку папиросъ, портъсигаръ, стальную зажигалку, теплую шерстяную фуфайку, двѣ рубашки и вязаный шарфъ. Но по прежнему дѣлали это все любовно и по указанiю Шуры надписывали каждому солдату его подарокъ.

Шура привела солдатиковъ и въ церковь ко всенощной, гдѣ имъ уступили первыя мѣста. Потомъ всѣ пришли на елку и, какъ и всегда, Женя, Гурочка, Ваня, Мура и Нина зажигали елку, немного стѣсняясь солдатъ.

Въ бѣломъ апостольникѣ, скрывшемъ золото волосъ, Шура была прелестна. Точно еще нѣжнѣе и миловиднѣе стало ея лицо и въ глазахъ появился какой-то особенный блескъ христiанской любви и самопожертвованiя. На груди на бѣломъ передникѣ ярокъ былъ красный крестъ и напоминалъ о войнѣ.

«Солдатики» — ихъ было пять — стѣснялись «господъ». Они тихо сѣли вдоль стѣны противъ елки и, казалось, вмѣстѣ съ видомъ своихъ опухшихъ, блѣдныхъ госпитальныхъ лицъ, коричневыхъ халатовъ, съ легкимъ госпитальнымъ запахомъ карболки и iодоформа отъ чисто промытыхъ подживающихъ ранъ принесли и печаль войны. Было не до танцевъ и не до пѣсенъ.

Шура попросила одного, который былъ побойчѣе и у кого на груди висѣла на георгiевской лентѣ серебряная медаль, разсказать, какъ его ранили и за что у него медаль.

На елкѣ огоньки свѣчекъ тихо мигали. Запахъ смолы и подожженой хвои становился сильнѣе и заглушалъ больничный запахъ раненыхъ.

Тотъ, кого назвала Шура, встрепенулся, мучительно покраснѣлъ и, запинаясь и смущаясь, началъ разсказъ:

— Какъ меня ранили-то?.. Да очень даже просто. Тутъ что-же и разсказывать?.. Чисто нечего… Все очень даже просто вышло. Былъ я, значитъ, въ кашеварахъ, при куфнѣ 13-й роты. Наши пошли въ наступленiе. День былъ очень дюжа жаркiй. Вотъ, значитъ, наши пошли и пошли. Все цѣпями. Весь полкъ. Очень ихъ антилерiя его крыла. А мнѣ фитьфебель и говорить: — ты, Ермолай, какъ стемнѣеть, безпремѣнно куфню съ обѣдомъ въ роту на позицiю предоставь, потому какъ ребята наши очень даже проголодаются. Надо ихъ накормить. Такъ и ротный приказалъ. Ну вотъ, какъ это стемнѣло, разогрѣлъ я шти, перекрестился, да и тронулъ полемъ изъ лѣсочка, гдѣ мы допрежъ стояли. Ну, значитъ, ѣду. А онъ все по чемъ зря кроетъ и кроетъ шрапнелями по этому самому полю, должно думаетъ, какiе у насъ тутъ резервы стоятъ. И тоже съ пулемета и ружомъ. Пули свистятъ: — «п-пiу, п-пiу… цокъ, цокъ»… и опять «п-пiу». которая, значитъ, уже на излетѣ. Ахъ ты, Господи, честная мать!.. Лошадь-бы какъ ни затронуло-бы. Довезу-ли тогда?.. А тутъ шрапнель звѣздкой въ небѣ, ка-акъ ахнетъ, я и перекреститься не успѣлъ, вотъ меня и хватило, полъ бедра, кажись вынесло, должно трубкой энтой самой дистацiонной. Ну, думаю, пропалъ Ермолай Ермаковъ! Сидѣть и мокро и жарко и совсѣмъ неспособно. Въ глазахъ ажъ темнѣть стало. Дюжа больно. Однако довезть надо. Фитьфебель приказалъ, ну и ротный тоже. Не довезешь — не похвалятъ за это. Да и товарищи, что скажутъ. Засмѣютъ. Они какъ шли: — днемъ, а я ночью, скажутъ, испугался. А я ничуть даже не испугался, только чувствую, что слабѣю, ну и неспособно какъ то сидѣть. Какъ я уже довезъ и не помню. Думаю, лошадь сама свою роту почуяла и довезла. Слышу: — голоса. Черпакомъ кто-сь то звенитъ. Котелки цокаютъ… Открылъ глаза. Лощинка и самая наша, значитъ, рота. Пулёвъ не слыхать. Ротный говоритъ: — «ну спасибо, Ермаковъ, а то совсѣмъ плохо было съ голодухи, съ утра не ѣмши». Кругомъ ребята галдятъ. Ротный спрашиваетъ: — «да ты чего, Ермаковъ»… А я, значитъ, уже и съ козелъ свалился «Я», — говорю, — «ничего… Только, кажись, очерябало меня снарядомъ, какъ ѣхалъ». Ну тутъ я и сомлѣлъ, значитъ. Какъ въ госпиталь меня предоставили — я, почитай, что и не помню вовсе. Какъ словно во снѣ все это было. Вотъ, господа золотые, какъ меня, значитъ, ранили. Къ медали меня ротный по просьбѣ всей роты представили. За подвигъ, значитъ за этотъ. А гдѣ тутъ подвигъ — начальству виднѣе.

Гурочка сидѣлъ подъ елкой и думалъ: — «какъ страшно было все-таки ѣхать такъ одному навстрѣчу пулямъ и снарядамъ. И какъ, вѣрно, было больно, когда шрапнель такъ ахнула… Подвигъ?.. Пожалуй, что и нѣтъ. Это исполненiе долга. И гдѣ грань между долгомъ и подвигомъ? Вернется дядя Тиша, вотъ кого надо будетъ спросить объ этомъ. Долгъ — это по приказу… Подвигъ — это по своей доброй волѣ. Самъ… самъ и что нибудь особенное, такое сверхъестественное… Пушку взять, или плѣнныхъ, или въ крѣпость первому…».

«Солдатики» трогательно благодарили за подарки и стѣснялись, когда имъ подавали руку.

Елочные огни догорѣли. Шура увела съ собою солдатъ. Но она сейчасъ-же и вернулась — лазаретъ былъ очень близко. Сидѣли въ темнотѣ и дѣти стали просить дядю Борю, чтобы онъ разсказалъ, какъ всегда это бывало, страшную исторiю. Борисъ Николаевичъ не отказывался и разсказалъ про призракъ «бѣлой дамы» появляющiйся въ Лондонскомъ дворцѣ и всегда предвѣщающiй несчастiе кому нибудь изъ Англiйской королевской фамилiи… Гурочка сталъ разсказывать что-то длинное и нелѣпое, весь эффектъ чего заключался въ томъ, что въ самомъ страшномъ, по мнѣнiю Гурочки, мѣстѣ онъ вскрикивалъ неожиданно «а-а»… и всѣ должны были испугаться. Но никто не вскрикнулъ и даже Ваня и Нина остались совершенно спокойными и равнодушными. Страшные разсказы никакого успѣха не имѣли. Они показались послѣ солдатскаго разсказа о войнѣ прѣсными. Гурочка сконфуженно замолчалъ и въ гостиной долгое время стояла ничѣмъ не нарушаемая тишина.