Ненависть - Петр Краснов

— Умеръ?..

— Ворвались они… Знаете… Новая наша власть… Большевики и съ ними, какъ это всегда водится, жидъ. Каждаго раненаго стали допрашивать — признаетъ онъ совѣтскую власть. Подошли и къ полковнику Тегиляеву. Ну, вамъ, вашъ братъ, вѣроятно, лучше, чѣмъ мнѣ извѣстенъ. Приподнялся съ койки, одѣяло отвернулъ, рану свою кровоточащую показалъ. — «Присягалъ служить Государю Императору и ему одному и буду служить… Счастливъ и самую жизнь за него отдать… А васъ», — тутъ онъ не хорошимъ словомъ обмолвился — «никогда не признаю… Измѣнники вы и Христопродавцы»…

— Боже!.. Боже!… - простонала Ольга Петровна.

— Жидъ завизжалъ какъ-то совсѣмъ дико. Красногвардейцы схватили нашего полковника за голову и, волоча, больной окровавленной ногой по каменной лѣстницѣ, стащили во дворъ… Что тамъ было я не видалъ. Знаю, что когда его на другой день закапывали, на немъ живого мѣста ни было.

— Царство ему небесное, — перекрестилась Ольга Петровна. — Погребли-то его по христiански?

Гость не сразу отвѣтилъ.

— Нѣтъ… куда-же?.. Они все время стерегли госпиталь. Все «контру» искали. Такъ просто закопали въ полѣ за дворомъ. На пустопорожнемъ мѣстѣ. Сами понимаете — совѣтская власть.

Да, они понимали. Они даже не удивлялись. Вся обстановка ихъ жизни говорила имъ, что это возможно. Вѣдь было-же возможно жить въ нетопленой квартирѣ, питаться картофельной шелухой и морковнымъ чаемъ и платить на рынкѣ по тысячѣ рублей за плохо выпеченный хлѣбъ съ глиной. Этотъ сумракъ комнаты, куда едва пробивался свѣтъ черезъ покрытыя лдомъ окна говорилъ яснѣе словъ, что то, что разсказывалъ незнакомый офицеръ и была настоящая совѣтская дѣйствительность, правда новой жизни.

Какъ-же было не бояться за Гурочку?

XIX

Наступалъ Рождественскiй сочельникъ. Но уже нигдѣ не готовили елки, не ожидали «звѣзды», не приготовляли другъ другу подарковъ. Все это было теперь невозможно и ненужно. Мысль была объ одномъ — объ ѣдѣ.

Гурочка пришелъ радостный и оживленный. Онъ былъ въ черномъ пальто дяди Бори, но, когда снялъ его, подъ нимъ былъ надѣтъ военный френчъ съ золотыми погонами съ малиновою дорожкой. Онъ ни за что не хотѣлъ разстаться съ офицерской формой. Семья садилась за свой скудный обѣдъ. Гурочка былъ счастливъ. Наконецъ-то онъ нашелъ то, что искалъ.

Параша служила за столомъ. Гурочка разсказывалъ.

— Въ Москвѣ, муленька, есть такая сестра милосердiя Нестеровичъ-Бергъ… Такая отчаянная!.. Сама она полька, но она всю жизнь отдаетъ, чтобы помогать «бѣлымъ»… Только-бы ее разъискать. Она собираетъ молодежъ и подъ видомъ красно-армейцевъ, нуждающихся въ поправкѣ и отправляемыхъ на югъ перевозитъ ихъ въ Алексѣевскую армiю. Я видалъ Рудàгова. Такъ онъ тоже… Завтра ѣдемъ. Намъ тутъ и билеты устроили и пропуски… А тамъ… Тамъ цѣлая организацiя… Теперь только до завтра.

Шура глазами показывала Гурочкѣ на Парашу. Онъ въ своей радости ничего не замѣчалъ. Вѣдь это все были «свои», съ дѣтства родные и вѣрные.

Послѣ обѣда сидѣли въ комнатѣ у Шуры. Электричества не давали и въ комнатѣ горѣла маленькая жестяная лампочка. При свѣтѣ ея Шура зашивала Гурочкины погоны въ полы его френча. Онъ ни за что не хотѣлъ разстаться съ ними и со своимъ аттестатомъ. — «Какъ-же я докажу тамъ, кто я такой», — говорилъ Гурочка. Онъ сидѣлъ въ рубашкѣ на стулѣ, Шура и Женя, сидя на постели, работали надъ упаковкой погонъ и бумагъ. Надо было сдѣлать такъ, чтобы это было незамѣтно. Ольга Петровна лежала на Жениной постели. Оть волненiя, отъ голода и холода у нея разболѣлась голова.

Все слышались въ темной квартирѣ какiе то шорохи. Шура пошла бродить по комнатамъ. Непонятная тревога ею овладѣла. Она подходила къ окнамъ и, открывъ форточку, прислушивалась къ тому, что было на улицѣ. Ночная тишина была въ городѣ. За окномъ стыла туманная холодная ночь. Городъ былъ во тьмѣ и, казалось, всякая жизнь въ немъ замерла.

Вдругъ послышались какiе то шумы. Дежурный по дому побѣжалъ открывать ворота. Заскрипѣли замороженныя петли и глухо звякнулъ тяжелый желѣзный крюкъ.

Шура побѣжала обратно въ комнату и сдѣлала знакъ, чтобы Женя и Гурочка перестали говорить. Всѣ стали прислушиваться. Гурiй надѣлъ китель съ зашитыми въ немъ погонами и бумагами.

— Ладно, — сказалъ онъ, ощупывая себя, — никогда черти не нащупаютъ.

— Я ватой хорошо переложила, — сказала Женя.

— Тише, вы, — махнула на нихъ рукою Шура. Ея лицо выражало страхъ и страданiе.

Глухой шумъ большой толпы, мѣрные шаги воинскаго отряда раздавались съ улицы. На дворѣ замелькали факелы. И вдругъ по всей квартирѣ загорѣлось электричество. Обыскъ!

— Гурiй, тебѣ уходить надо, — прошептала Женя.

— Теперь никуда не уйдешь. Весь дворъ полонъ красно-армейцами.

Ваня побѣжалъ къ дверямъ парадной и черной лѣстницъ… Онъ сейчасъ-же и вернулся.

— Параши нѣть, — прошепталъ онъ. — У дверей стоятъ часовые. Слышно, какъ кашляютъ и стучатъ ружьями.

— Господи!.. Куда-же мы тебя спрячемъ, — сказала Шура, заламывая руки.

Ольга Петровна сидѣла на постели. Въ глазахъ ея было безумiе, голова тряслась, какъ у старухи.

— Это Параша донесла, — выдохнула она.

— Рамы не вставлены, — едва слышно спросилъ Гурiй. — Тогда ничего…

Онъ безъ стука отодвинулъ шпингалеты и открылъ окно. Гурiй, Шура и Женя нагнулись надъ окномъ. Ночь была очень темная и туманъ висѣлъ надъ дворомъ… Свѣть факеловъ едва хваталъ до второго этажа. Верхи флигелей тонули во мракѣ. Ни одно окно не свѣтилось. Какiе-то люди въ черномъ распоряжались во дворѣ. Кто то бѣгалъ по двору и командовалъ красно-гвардейцами, расталкивая ихъ. Со двора доносился громкiй, гулкiй смѣхъ и площадная ругань. Гурiй внимательно осматривалъ дворъ и домъ. Вровень съ окномъ вдоль всего флигеля тянулся узкой покатой кромкой желѣзный выступъ карниза. Онъ былъ въ два вершка шириною и блестѣлъ отъ тонкаго слоя льда, его покрывавшаго. Вправо отъ окна была широкая водосточная труба.

— Кто живетъ надъ нами, въ шестомъ этажѣ?.. — спросилъ Гурiй. Онъ былъ очень блѣденъ, но совершенно спокоенъ.

Шура не знала, Женя быстрымъ шопотомъ отвѣтила:

— Елизавета Варламовна Свирская… Артистка Императорскихъ театровъ. Очень милая старушка.

— Одна?.

— Одна. Тамъ совсѣмъ маленькая квартирка всего въ три комнаты.

Гурiй молча снялъ сапоги. — Въ носкахъ ловче будетъ, — прошепталъ онъ. — Женя дай какую нибудь веревочку, я свяжу сапоги ушками и на шею накину…

Никто, кромѣ Шуры не понялъ еще, что хочетъ дѣлать Гурiй. Шура легко и неслышно, на «ципочкахъ» побѣжала въ прихожую и принесла полушубокъ и папаху Гурiя.

— Это и все твое?.. Больше ничего не возьмешь?..

— Все. Куда-же еще?..

— Одѣвайся проворнѣй. Когда была въ прихожей слышала внизу шумъ.

— Прощай, мамочка. Если случится что — не поминай лихомъ. Крѣпко за меня помолись.

— Гурочка, что ты хочешь дѣлать? Куда-же ты?..

— Двумъ смертямъ, мама, не бывать — одной не миновать.

Гурiй крѣпко поцѣловалъ крестившую его и все еще ничего не понимавшую Ольгу Петровну, самъ перекрестилъ ее, поцѣловалъ сестру, кузину и брата. — Прощай, Иванъ!.. Заберутъ тебя въ красную армiю, переходи къ намъ… Папѣ скажите, что прошу его благословенiя.

— Разбудить его?..

— Нельзя, тетя. Шума надѣлаемъ. Торопиться надо.

— Шура, придержи, голубка, меня за поясъ.

Гурiй нахлобучилъ папаху на самыя уши, черезъ шею накинулъ сапоги и сталъ у окна. Онъ замѣтилъ Шуринъ взглядъ на его ноги въ бѣлыхъ, вязаныхъ шерстяныхъ чулкахъ и улыбнулся. Очень смѣшными показались ему его необутыя ноги.

— Смотришь на мои сапетки?.. Тети Нади. Богъ дастъ, на счастье.

На дворѣ продолжала горготать солдатская толпа. Кого-то должно быть изловили и привели. Слышны были грозные окрики и ругань, но что кричали — нельзя было разобрать.

Гурiй оперся колѣномъ о подоконникъ, руками взялся за края оконной рамы.

— Высоко, — чуть слышно вздохнулъ онъ.

— Богъ поможетъ, — такимъ же легкимъ вздохомъ сказала Шура и крѣпко сжала Гурочкину руку у кисти.

Внизу качались и двигались краснопламенные факелы. Въ одномъ углу двора сгрудилась толпа. Тамъ кого-то били. Всѣ четыре флигеля были темны, и затаенное и напряженное чувствовалось въ нихъ ожиданiе. Яркими вереницами свѣтились окна освѣщенныхъ лѣстницъ.

— Сосѣди не увидали-бы? — сказала Шура.

— Туманъ и ночь. Ничего не увидятъ. Если кто сморитъ, то внизъ, на дворъ. Никто не догадается присматриваться сюда, — спокойно сказалъ Гурiй, легкимъ движенiемъ перенесъ ногу за окно и поставилъ ее на узкiй, косой карнизъ.