Ненависть - Петр Краснов

— О чемъ задумались, товарищъ Гранитовъ?..

— Рѣшительно ни о чемъ, Владимiръ Ильичъ, — поспѣшно отозвался Володя. — Вспоминалъ и переживалъ прекрасную рѣчь товарища Троцкаго.

Они въѣзжали по крутому подъему на великолѣпный Троицкiй мосгь.

Ленинъ точно читалъ въ душѣ Володи.

— Вспоминать прошлое — безнадежно. Гадать о будущемъ — сумасшествiе. Важно только настоящее. И это настоящее — наше!.. Идемте — товарищъ Троцкiй насъ ожидаетъ.

И сразу послѣ темной Петроградской ночи съ ея разстрѣлами, послѣ каморки классной дамы Смольнаго института — яркое блистанiе множества лампочекъ въ хрустальныхъ подвѣскахъ роскошнаго особняка, столъ, ломящiйся отъ всяческой снѣди, бутылки съ винами, графины пестрыхъ водокъ и толпа невзрачныхъ людей, неопрятно одѣтыхъ, смердящихъ смрадомъ долгихъ безсонныхъ ночей, полузвѣриной жизни на смятенныхъ улицахъ, не имѣющихъ опредѣленнаго ночлега.

— Э!.. Да вотъ оно, что у васъ тутъ, — искривляясь въ гиппопотамовой усмѣшкѣ, сказалъ, потирая руки, Ленинъ.

— Полная побѣда и на всѣхъ фронтахъ, Владимiръ Ильичъ, — отозвался изъ толпы Троцкiй. — А это уже мои молодцы для насъ постарались.

— Ну, что-же… Выпьемъ за побѣду… Я промерзъ таки и проголодался.

Гости, и съ ними Володя сѣли за богато убранный столъ.

ХVIII

Въ эти зимнiе дни 1918-го года вся Россiя карежилась, какъ береста на раскаленной плитѣ. На югѣ шла настоящая война, И совѣтскiя газеты пестрѣли извѣстiяии подъ заголовками: — «на внутреннемъ фронтѣ«. По Россiи судорогой проходили крестьянскiя возстанiя и бунты рабочихъ. Въ Москвѣ, Ярославлѣ, въ Тамбовской и Саратовской губернiяхъ, въ низовьяхъ Волги, на Уралѣ — вездѣ народъ сопротивлялся большевикамъ, захватившимъ власть. На сѣверѣ англичане и генералъ Миллеръ образовали Сѣверный или Архангельскiй фронтъ, на западѣ подъ Ямбургомъ генералъ Юденичъ угрожалъ самому красному Петрограду, на югѣ казаки и генералъ Деникинъ съ Антантой, въ Сибири адмиралъ Колчакъ и чехословаки… Народъ не принималъ чужой и чуждой ему власти третьяго интернацiонала и всѣми силами боролся противъ большевиковъ.

Въ эти дни пролетарская власть спѣшно создавала красную армiю для защиты революцiи и посылала полки на всѣ фронты борьбы. Въ Петроградѣ была объявлена регистрацiя офицеровъ и жестокими карами грозила совѣтская власть тѣмъ, кто посмѣетъ уклониться. Брали въ заложники женъ и дѣтей офицеровъ и заставляли идти и сражаться за большевиковъ.

Въ семьѣ Жильцовыхъ была страшная тревога. Гурочка былъ — офицеръ!.. Его произвели незадолго до прихода къ власти большевиковъ, онъ не успѣлъ получить назначенiя въ полкъ и остался дома офицеромъ. Онъ не пошелъ на регистрацiю. Онъ не хотѣлъ быть въ «рабоче-крестьянской» красной армiи, онъ искалъ случая пробраться на югъ, чтобы тамъ — въ «бѣлой» армiи сражаться не за революцiю, но за Россiю.

Въ штатскомъ пальто дяди Бори и въ его-же шапкѣ фальшиваго бобра онъ ходилъ по городу, разъискивая тѣхъ людей — а онъ слышалъ, что гдѣ-то есть, должны быть такiе, — кто отправлялъ молодыхъ людей въ Добровольческую армiю генерала Алексѣева.

И было страшно, что его узнаютъ и схватятъ.

Каждый день кто-нибудь, по большей части — это была Параша — говорилъ:

— Сегодня опять повели …

И то, что говорили неопредѣленно: — «повели» не называя кто кого и куда повелъ, казалось особенно жуткимъ.

Шура и Женя знали, что означало это — «повели».

Онѣ всѣ были принуждены служить въ совѣтскихъ учрежденiяхъ и потому свободно ходили по городу. Шура осталась въ своемъ госпиталѣ. Съ тихимъ смиренiемъ она сказала: — «для меня нѣтъ ни красныхъ, ни бѣлыхъ, но есть только одни страдающiе люди… Мой христiанскiй долгъ имъ помогать»… Послѣ того, какъ гимназiи были преобразованы, какъ въ нихъ ввели совмѣстное обученiе мальчиковъ и дѣвочекъ и завели совершенно необычайные порядки, Антонскаго и Матвѣя Трофимовича уволили со службы и Женя, чтобы кормить семью, за отца поступила въ совѣтское учрежденiе, носившее названiе «Глав-Бума»…

Онѣ видали ведомыхъ. Толпа злобныхъ, улю-люкающихъ людей, красно-армейцы въ расхлюстанныхъ, рваныхъ шинеляхъ безъ погонъ, съ винтовками, и въ этой толпѣ юноша, или кто и постарше, съ окровавленнымъ, блѣднымъ послѣднею блѣдностью лицомъ, разбитымъ въ кровь, замазаннымъ грязью, съ пустыми, не думающими, глазами. Кругомъ крики и грубый смѣхъ:

— Га-га-га!.. Ишь какой выискался… Скаж-жи, пожалуйста! Не хотитъ, чтобы служить рабочей власти!.. Контра!.. Баржуй проклятый!.. Царскiй выблядокъ!..

Утромъ, когда вся семья сидитъ въ холодной столовой, гдѣ въ самоварѣ кипитъ вода, гдѣ варятъ чай изъ морковной стружки, гдѣ лежатъ крошечные кусочки темнаго, глинистаго хлѣба — полученные Шурой и Женей, какъ пайки, гдѣ полутемно отъ наглухо промерзшихъ оконъ придетъ съ кухни Параша, станетъ въ дверяхъ столовой, сложитъ по бабьи руки на груди и скажетъ постнымъ, медовымъ голосомъ:

— Сегодня утромъ капитана Щеголькова изъ пятаго номера… Можетъ знаете?.. Жена молодая въ портнихахъ теперь… Барыня была!.. Ка-кая!.. Съ тремя дѣтями!.. Ж-жили!.. Такъ сегодня… Повели!..

Глухое молчанiе станетъ въ столовой. Никто не смѣетъ глазъ поднять отъ стола, уже безъ скатерти…

Параша помолчитъ, словно смакуя произведенный ея словами эффектъ, и продолжаетъ, медленно отчеканивая каждое слово.

— А старшенькая дѣвочка ихняя бѣжитъ за солдатами, за руки ихъ хватаетъ… руки у нихъ цѣлуетъ… проситъ: «дяденька, пусти папочку… онъ ничего не сдѣлалъ… Дяденька, не бери папу»… Таково то жалостно!.. Да, вотъ оно, какъ обернулось!..

И опять помолчитъ, ожидая, не скажетъ-ли кто что. Но всѣ молчатъ, знаютъ: — говорить объ этомъ нельзя. Параша съ гордостью добавитъ:

— Такова то наша народная власть! Не шутки шутить! Это не при Царизмѣ!.. Такъ повелииповели!.. Они знаютъ куда!

Параша поворачивается и гордая произведеннымъ ею эффектомъ идетъ по корридору, крѣпко ступая каблуками и громко сморкаясь.

Народная власть!!.

Въ эти дни иногда, обыкновенно, поздно вечеромъ, робко звенѣлъ звонокъ и кто-нибудь — Гурочка, Женя или Шура бѣжали отворить.

На площадкѣ лѣстницы — юноша въ солдатской шинели, или въ черномъ штатскомъ пальто. Лицо блѣдное, измученное, голодное. Самъ дрожитъ отъ холода. Красныя руки прячетъ въ карманы.

— Пустите, ради Христа, переночевать…

Никто не спрашиваетъ, кто онъ? Иногда — это бывшiй гимназистъ, ученикъ Матвѣя Трофимовича, иногда просто — чужой.

Его пустятъ, накормятъ тѣмъ, что у самихъ есть — похлебкой изъ картофельной шелухи съ воблой, отдадутъ послѣднiй кусочекъ хлѣба, напоятъ морковнымъ чаемъ и устроятъ ночевать на диванѣ. А раннимъ утромъ, еще когда совсѣмъ темно, онъ исчезнетъ такъ же внезапно, какъ и появился.

У Жильцовыхъ знаютъ: — это тѣ, кого ищутъ, чтобы повести. Кто скрывается, заметаетъ слѣды, какъ заяцъ дѣлаетъ петли, и принужденъ искать ночлега въ чужихъ домахъ, гдѣ его не догадаются искать.

Въ эти дни, вотъ такъ-же подъ вечеръ въ полныя сумерки тоже позвонилъ нѣкто въ солдатской шинели, но уже человѣкъ пожилой съ офицерской серьезной выправкой. Онъ прямо спросилъ Ольгу Петровну и когда та вышла сказалъ съ какою то рѣшимостью:

— Я давно васъ разъискиваю… Я отъ вашего брата — полковника Тегиляева.

— Ну что онъ?.. Боже мой!.. Да садитесь!.. Какъ-же онъ?.. Въ это время?..

— Его нѣтъ больше въ живыхъ.

Въ эти дни такими извѣстiями не стѣснялись. Такъ привыкли къ смерти, которая всегда гдѣ-то тутъ совсѣмъ подлѣ стоитъ и подстерегаетъ, что обычная въ такихъ случаяхъ деликатность была вовсе оставлена. Да никто и не зналъ, что лучше умереть, или жить въ этихъ ужасныхъ условiяхъ?

— Какъ-же?… какъ-же это случилось?… — только и сказала Ольга Петровна.

— Мы лежали вмѣстѣ въ госпиталѣ… Въ Смоленскѣ. Ему, какъ, вы знаете — онъ мнѣ говорилъ, что писалъ вамъ объ этомъ — ногу отняли. Онъ все протеза дожидался, да и въ нашихъ условiяхъ — очень плохо было въ госпиталѣ — рана его все какъ-то не заживала. Онъ очень страдалъ.

— Умеръ?..

— Ворвались они… Знаете… Новая наша власть… Большевики и съ ними, какъ это всегда водится, жидъ. Каждаго раненаго стали допрашивать — признаетъ онъ совѣтскую власть. Подошли и къ полковнику Тегиляеву. Ну, вамъ, вашъ братъ, вѣроятно, лучше, чѣмъ мнѣ извѣстенъ. Приподнялся съ койки, одѣяло отвернулъ, рану свою кровоточащую показалъ. — «Присягалъ служить Государю Императору и ему одному и буду служить… Счастливъ и самую жизнь за него отдать… А васъ», — тутъ онъ не хорошимъ словомъ обмолвился — «никогда не признаю… Измѣнники вы и Христопродавцы»…