Народная Русь - Аполлон Коринфский

Алексей — человек Божий

Перезимний январь-просинец первую весточку о весне своею лютой стужею подает, февраль-бокогрей путь-дорогу красной кажет, а позимний месяц март ее на Святую Русь из-за синя моря, из-за Хвалынского, ведет. Чуть только успеет Авдотья-плющиха снег заплющить, как на дворе уже и Герасимы-грачевники стоят. Налетят крикливые грачи, на старое гнездовье осесть не осядут еще, как «Сороки» жаворонка — птицу певчую — на светлорусский простор принесут. Глядь-поглядь, а уже сугробы снежные к земле приплюснулись, зачернели повсюду проталины, теплыми ветрами с полуден потянуло; залился в поднебесной высоте первый певец весны — жаворонок.

От «Сороков» — рукой подать и до дня св. Алексея, человека Божия[41], 17-го марта, с приходом которого наступает весна-красна, а зиме только остается подбирать загрязнившиеся полы своей белоснежной шубы да бежать — давай, Бог, ноги! — в горы толкучие, в лесные трущобы непроходимые да в овраги глубокие, чтобы там, вдалеке от взора людского, изойти слезами горючими, припав на грудь Матери-Сырой-Земли. Только и дышится ей, старой, полегче по морозцам-утренникам, да и тем уже не век на Руси вековать: скачут утреннички по ельничку, прискакивают по березничку, пробегают «по сырым берегам — по веретайкам», заставляют вспоминать мужика-простоту о том, что, — как поется в старинной песне:

«Зимушка-зимаХолодна больно была.Зима вьюжливаяДа метелистая…»

Да и эта память коротка. Ударит поутру на Агея (9-го марта) морозко, а в полдни с крыши закаплет. На Алексея, человека Божия, не только уже с крыш, а и с гор побегут потоки. Так и слывет этот семнадцатый день марта-позимника за «Алексея — с гор вода»: нет ему в народе иного имени-прозвища, «Придет Алексей, человек Божий, — побежит с гор вода!», «Алексей — из каждого сугроба кувшин пролей!», «На Алексея — с гор вода, а рыба со стану (с зимней лежки)!», «Алексей, человек Божий, зиму-зимскую на нет сводит!» — говорит-приговаривает народная Русь.

В южной полосе матушки-России начинают с этого заветного дня свои весенние хлопоты-заботы о пчеле, Божьей работнице: «На Алексея-теплого, доставай ульи из мшенника!» — подает совет тамошний сельскохозяйственный опыт. «Покинь на Алексея позимнего сани, ладь-готовь телегу!» — откликнется на его умудренное житейским обиходом слово срединная, кондовая, Русь великая: «Придет Алексей, человек Божий, — брось сани на поветь!», «На Алексея — выверни оглобли из саней!» — приговаривает она. По старинной примете деревенской — «Каковы ручьи на Алексея, таковы и поймы (по весне)!» Если дружно побежит на Алексея, человека Божия, с гор снеговая талая вода, то, по словам старых, видавших всякие виды людей, — должно ожидать хорошего покоса. А пойдут в этот день сочиться порознь еле заметные ручейки из сугробов, не заплачут снега разом, — быть плохим кормам: станет животина на Алексея, человека Божия, богу жалобиться.

В давние годы забавлялись на Москве Белокаменной, да и по многим другим городам русским, на Алексея-теплого гусиными боями. С Алексеевским спуском бойцовых гусаков мог поспорить разве только осенний день Никиты-гусятника (15-е сентября), до сих пор приурочиваемый памятующими обычаи дедов-прадедов к гусиной потехе.

В великом почитании был всегда, и поныне остается, в народной Руси святой Алексей, человек Божий. Недаром и поется ему в духовных стихах калик перехожих такая песенная хвала-слава:

«Лико его пишут на иконы,Житье Олексиево во книгах.Кто Олексия воспоминает,На всяк день его, света, на молитвах,Тот сбавлен будет вечныя муки,Доставлен в небесное царство.Ему уже слава и нынеВо веки веков аминь»…

Многое-множество преданий, изукрашенных цветами красного слова народного, сохранили об этом святом памятливые сказатели. Поет-сказывает их народная Русь и теперь по многим местам — старым людям на утешение, молодым людям на поучение. Целый ряд таких сказаний занесен на страницы печатных сокровищниц словесной старины. В позабывшей, по словам поговорки, о своих боярах Смоленщине, у владимирцев-клюковников-гудошников, у олончан-добрых молодцев, о которых прошла молва: «Наши молодцы не бьются, не дерутся, а кто больше съест, тот и молодец!», близ полтавского Гадяча и даже за рубежом — в старой Сербии — подслушаны эти сказания. А мало ли осталось не подслушанных, до наших дней ходящих от села к селу — на память своих простодушных хранителей-сказателей, что на костыль подорожный, опираючись? Ходит народное, веками слагающееся слово да походя и тает-теряется в темном лесу житейской сутолоки; вымирает вещее слово-предание вместе со старожилами, воспринимавшими его из одних уст с тем, чтобы передавать в другие, из которых и долетало оно до чуткого слуха Сахаровых, Безсоновых, Киреевских, Рыбниковых, Якушкиных, Садов-никовых[42] и всех других родственных им по духу народолюбцев-собирателей.

Кроткий юноша Алексей, возложивший на неокрепшие рамена свое тяжкое, и не всем богатырям оказывавшееся под силу, бремя смирения, пришелся по сердцу славному своим терпением народу-пахарю. Сын римского патриция, проведший жизнь в странничестве, отрекшийся от богатства и всех соблазнов мира сего, ответил своим святым подвигом взыскующей града вышнего пытливой душе русского человека. Любвеобильная, жаждущая познания истины и, несмотря на всю свою мятущуюся размашистость, алчущая слияния со Светом Тихим, она — эта стихийная душа — как бы заслышала в повествовании о жизни святого угодника Божия ответ на свои заветнейшие вопросы. И вот — откликом на пробудившиеся в душе народной Руси голоса — зазвучали из уст излюбленных ею убогих певцов-сказателей свои, русские, песенные сказы о перенесенном греческою церковью в сердце нашего народа римском великом подвижнике. И стал св. Алексей, человек Божий, воспеваемый каликами перехожими, родным и близким народной Руси, умиленно вглядывающейся в его прекрасный облик, осиянный проникновенной святостью действенной веры в Распятого Спасителя мира. Наши простонародные сказания о нем основаны на общеизвестном житии подвижника, но этот последний является в них словно возродившимся на русской черноземной почве. Ему приданы многие, чисто славянские черты, да и самый сказ веет на чуткого слушателя родной стариною.

В смоленском, записанном в Краснинском уезде сказании — наиболее полном из сохранившихся — действие происходит «в преславном пре-граде пре-в-ов-Ремие» («во Риме», «во Рыме» — по другим разносказам). «При том было царь-Ановрии» («При царе было Онорие»), — продолжают затерявшиеся-затонувшие в волнах моря народного сказатели-песнотворцы: «Як жиу себе славен Алхумиен («великий Ефимьян») князь со своею со млодою княгинею Катериною («супруга его Аглаида»), со своею со млодою обрушною. С отроду у них чадов не бывало»… Бездетность, считавшаяся позором у избранного народа Божия, слыла несчастием почти у все других. И вот Алхумиен (Ефимьян) князь, видя в этом несчастии кару Божию, обращается к Творцу-Промыслителю с мольбою. Он, — по словам сказаний, — «до Божьих церквей доступает и молебны пред Богом закупляет, поставныя свечи становляет, земные уклоны откладает, ён и молится Богу со трудами, сы горючими сы слезами»… Далее приводятся и самые слова этой молитвы:

«О, Боже, Боже, Царь небесный,Создателю, Спас милостивый!Создай нам, Господь Бог, отрожденца,Отрожденца нам, чада хоть едина,При младости лет на утешенье,При старости лет на сбереженье,При последнем конце на спомин души!»

Слезное моление князя дошло до Престола Всевышнего Князя князей земных: «Услышау Господь Бог его моленье и ссылает Господь святыу ангелы: — солетите со неба, святые ангелы, кы тому ко граду кы Авремию!» Небесные посланцы возвещают богомольному князю волю Пославшего: «Славен велик Алхумиен князь! Полно тебе Богу молиться, пора в свой дом подъявиться, в свои новы белы палаты. Сыми со с княгини остреченье!» Затем, идет своим чередом повествование: «С того слова («Со стреченья») княгиня забременела, забременела княгиня святым духом, в скором времени забременела, легкия поноши споносила, споносила поноши сорок недель, в скором времени спородила, спородила княгиня себе сына»… Радость сменила собою долголетнее горе богобоязненной княжеской четы. «Славен великий Алхумиен князь, ён тому чаду возрадовауся», — продолжает сказание, — «священников в дом свой призывает и младенцу имя нарицает… («Пошел велик Алхумиен князь князей боярий зазывати, дьяков-попов ён собирати, ваянгельскую книгу подымати, младенцу имя нарицати» — по другому разносказу)… Нарек ему имячко святое — Лексеюшко Божий человечек»… Детские годы святого подвижника были отмечены перстом Бржиим: «Лексеюшко, Божий человечек, не по годах рос, а по часах, не по часах рос, а по минутах», — вносит повествователь-народ нечто сказочное в свою повесть, придавая богатырские черты излюбленному святому. «Что семнадцать лет нарождауся, Лексеюшка семь лет зровновауся, отдает его батюшка в школу, государыня матушка в науку, великой грамоте научаться, разных языков заниматься, всяких Господних молитвов»… И — здесь, на школьной скамье, совершается над отроком чудо-чудное: «Никто Лексеюшки не научает, сам Лексеюшка больше знает, он и старыя книги прочитает, и пером-рукой-чернилом чисто пишет»… Поняли («дознались») родители св. Алексея, что умудрил сам Небесный Учитель их богоданное, прошеное-моленое детище. И вот — «его сударь-батюшка, государыня его родная матушка выручають, вынимають Лексеюшку сы школы, хочуть Лексеюшку обручити. Не хочеть Лексеюшка сильно жениться, горючими слезами отливаеть»… Плач-мольба его невольно вызывают перед мысленным взором слушателей сказания обстановку русских песен-былин. «Сударь же мой, родной батюшка, государыня моя, родная матушка! Не невольте меня сильно жениться, пустите вечно Богу молиться, при младости лет потрудиться, со великими со трудами, со горючими со слезами!..» Но княжеская чета, дождавшаяся утешения всей своей жизни — чада милого, не склоняется на сыновние мольбы: хочется ей видать и внуков. Сказано — сделано. «Брали княгиню из Ирусалима («избрали по всему Рыму» — по иному разносказу), повели Лексеюшку в Божью церковь, поставили их на притворе, по правую руку на крылечке, на том шелковом полотенце, перед чудными (чудотворными) образами, перед царскими воротами, перед золотыми крестами, под теми венцами золотыми. Золотыя колечки поменяли, един они крест целовали, единому Богу присягали повек дружка дружку возлюбляти, повек друг дружку не кидати»… От венца — по русскому обычаю, примененному здесь — и за свадебный браный стол, на веселый, на почестей пир: «повели Лексеюшку у отчевский дом, у своем белой новой каменной палаты. Посадили Лексеюшку за тесов стол, за тые столы, за скатерти шелковыя, за тыя за блюда зо-лотыя, за тыя за напитки за розные. Лексеюшка напитков не спивает, горючими слезами отливает, едину думушку думает». Какая неотступная думушка не дает княжьему сыну ни пить, ни есть, ни на белый свет ясными очами глядеть, смоленское сказание не договаривает, непосредственно вслед за этим переходя к дальнейшим событиям. В других же разносказах все это объяснено. «Очень Алексей скучен-грустен», — сказывается в них: «Как возговорит батюшка Ефимьян-князь: — Ой же ты, чадо мое возлюбленное! Что же ты невесело поступаешь? Аль тебе княгиня не побычью? Аль твоя обрученна не по нраву?» Отцу Алексей, Божий человек, ответил: — «Великий ты князь Офимьянин! Княгиня ты матушка, родная! На что же вы принуждали меня жениться? Княгиня моя мне побычью, обрученна моя мне по нраву. На что принуждали мя жениться, не пустили Богу помолиться, со младости лет Богу потрудиться?» «Повели, — гласит далее прежнее сказание, Лексеюшку до ложницы, до тые ложницы тесовыя, до тыя перины пуховыя, на тое крутое узголовье, под тое одеяло шелковое, Лексеюшка, Божий человечек, в скором време спать ложиуся. Во втором часу было ночи, уставал Лексеюшка со ложницы и молодую княгиню пробуждает: — Княгиня, лежишь? Спишь ли, не спишь, очнися, от большого сна воспроснися! Не будем мы с тобой спать ложиться, пусти же меня Богу помолиться, при младости лет потрудиться!» За этими словами княжича следует такая беседа новобрачных. «Жених мой, жених обрученный, Лексеюшка, Божий человечек!» — обращается молодая княгинюшка: «Что ты рано на подвиги поступаешь, с ким мене младу покидаешь, кому на дозор оставляешь?» В ответ на это причитание слезное держит св. Алексей такую речь: «Княгиня молодая обрушная! Ня бойся никого больше Бога, а надейся на Бога на святого! Покидаю я тебя с отцом с матерью, на тебе от меня шелков пояс, со правой руки золот перстень! Когда шелков пояс разоткется, а с руки золот перстень разойдется, тогда мы с тобою переставимся, в одным гробнице спокладемся, одною пеленою пеленимся, одною доскою накрыимся, одним проводом проводимся!» После этих прощальных слов снял с себя княжий сын «цветное платьице», надел платье «старецкое», вышел из «белой полаты новой каменной», держит путь к синему морю, «к синему морю — к лукоморью».