Приключения 1975 - Владимир Рыбин

Егерь нарочно высказался очень общо, чтоб учительница могла возразить на огульную хулу.

— Но ведь не все ученики безобразят.

— Тогда виноваты не учителя.

— Нельзя так рассуждать, Федор Фаддеевич.

«Оно само собой нельзя, — подумал Федор. — Да что поделаешь… Приходится». И упрямо продолжил:

— Значит, он сам виноват… Слишком общо все у вас, ученых.

— Э-э, — протянул Комолов. — Просто человек животное. Млекопитающееся из породы узконосых обезьян.

— Во-первых, Антон, млекопитающе-е. Во-вторых, не из породы, а из семейства.

«А возможно, и хорошо, что учительница села на своего конька? — спросил себя Федор. — Она признала в нем ученика… Ладно, ладно, поглядим-посмотрим, как дальше пойдет. Мне главное — доставить этого в район. Там уж Стеша не вольна будет распоряжаться этой узконосой обезьяной, и я тоже».

— И давно ты спиртом балуешься?

— Так… попробовал дареный…

Лицо Шуховой опять очерствело:

— Кто подарил тебе эту гадость, Комолов?

— Ошибся — маманя и положила. На случай. И не ученик я, так нечего мою жизнь экзаменовать. Понятно? Сам отвечу. Сам. Захочу — корень квадратный из минус единицы извлеку. И число положительное получу, а?

— Помолчал бы… — проворчал Федор.

— А ты опять ударь! Чего боишься? Боишься!

— Как это «опять ударь»? — встрепенулась Стеша. И приглядевшись к сидящему в тени Антону, увидела ранку в углу его рта. — Это самосуд!

Стеша поднялась и, глядя в сторону, добавила:

— Семен был бы недоволен вашим поведением, Федор. Мы не имеем права так с ним обращаться. — Губы ее дрожали.

— Плевать мне, как вы со мной обращаетесь, — Комолов сел на землю. — А тронете — ответите. И за это ответите!

— Законник! — покосился на него Федор.

— Он прав, — кивнула Стеша. — Мы должны сохранить свое достоинство. Не опускаться. Иначе наказание, которого он заслуживает, будет просто местью. Не помню точно, но об этом тоже говорил Семен.

Залпом выпив чай из кружки, Федор, сдерживая гнев, проговорил:

— Нам ничего больше не остается, как сохранять свое достоинство. Черт его побери.

— Достоинство — самое высокое качество в человеке. Воспитание и состоит в том, чтобы привить его.

«Говори, говори, — сказал про себя Федор. — Хоть о достоинстве, хоть о терпении… Терпение, выдержка нам нужнее, чем какое-то достоинство. Убеждай, убеждай себя, Стеша, иначе здесь произойдет черт те что. Убеждай!»

— В детстве, — продолжала учительница, — человек, приспосабливаясь к окружающей жизни, использует всю гамму порывов, заложенных в него природой… И тогда, в детстве, — ровно продолжала учительница, — он не выбирает средств в достижении цели. Вот в детстве его и приучают к такому отбору.

— Дрессировочка… Это точно.

— Маленького человека убеждают…

— Ремнем…

— …что цель, к которой он стремится, не всегда необходимость. Ни луна с неба, ни целый лоток мороженого, ни все игрушки с прилавка магазина не принесут ему удовлетворения. Дайте одному человеку всю Землю. Зачем она ему? Что он с ней станет делать? Любое богатство — духовное и материальное — имеет смысл лишь тогда, когда человек волен поделиться с другими.

— А если я вот не желаю? А?

— Твое богатство — твои способности математика… Для одного тебя, без людей, и они теряют смысл.

Стеша была ошеломлена поведением Комолова.

«Но ведь я и не предполагала, что Антон окажется браконьером! — сказала она сама себе. — И потом могло здесь, в тайге, произойти нечто такое, чего мы еще не знаем».

— Неча ему язык распускать! Будет! — гаркнул Федор.

Стеша схватила Зимогорова за руку:

— Нет, нет! Прошу тебя. Не надо. С ним что-то случилось. Он не понимает, что говорит. Он не в себе.

— Это э т о т — т о? Как бы не так…

— Я знаю его. Знаю другим. Совсем другим. Хотя, конечно… Никакое образование воспитания не определяет. Разные вещи… Но достоинство, достоинство человека пятнать нельзя.

А Антон Комолов думал:

«Никто и никогда не разберется в моем деле. А что вот так с ними говорю… Откуда я знаю, как говорят люди, которые убивают? Наверно, так говорят. И достоинство тут ни при чем!»

На небе, которое сделалось серым, проступили клокастые очертания крон. Потянуло сыростью. Огонь костра побагровел.

— Достоинство… Достоинство! — выкрикнул вдруг Антон. — Что, оно залечит мне губу, которую разбил Федор?

— Но и не достоинство ударило тебя. Не оно! Вот в чем дело. Разве это не понятно? — сказала Стеша.

— Если оно ничего не может сделать… — ухмыльнулся Антон. — Если оно ничего не может, чего о нем говорить? А достоинство не может ни-че-го.

— Значит, ты ничего не понял! — удивилась Стеша. — Как же так — «ничего»!

«Ничего, — подумал Федор. — Ни тютельки! Оно не воскресит Семена Васильевича, твоего мужа. Не воскресит».

— Оно не позволяет нам совершить поступок, унижающий человека. Достоинство убережет от подлости, низости, преступления. Этого мало? Так ли мало? Федор вел себя недостойно. Согласна. Но ведь и ты, Комолов, тоже! Если Федор, возмущенный твоим преступлением, ударил тебя, то совершил справедливое, с его точки зрения, насилие. Кто виноват? Кто прав? Ты, убийца, или ты, Федор, ударивший убийцу? Выходит, нет правых, но нет и виноватых?

— Человек — млекопитающееся из семейства узконосых обезьян, — упрямо твердил Антон.

— Млекопитающее, во-первых, а не млекопитающееся. Не сами себя питающие, а питающие других, — снова поправила его Стеша.

— «Слова, слова, слова», — так говорил еще Гамлет. — Они не исцелят моей пострадавшей губы.

Федор взъерошился:

— А… того… воскресят? Да? Пойди, воскреси. И я тогда в минуту исцелю твою губу.

— Сначала губу.

Стеша сказала:

— Если меру за меру, то не губу разбивать, а пулю за пулю. Око за око? И за зуб всю челюсть? Или, не зная, как решить это чудовищное противоречие между вооруженными дубиной или винтовкой и беззащитным миром тайги, егерь Зимогоров, влюбленный в тайгу, должен был дать тебе свой карабин и сказать: «Раз ты убил зверя, то убей и меня!»

И, не выдержав напряжения, Комолов вдруг истерично расхохотался.

— Да что с тобой! — удивилась Стеша. — Мы же просто разбирали случай!

— Отстаньте, Степанида Кондратьевна! Я не хочу воды. Прошло… прошло… — говорил Антон, глядя в лицо учительницы, такое привычное, с поднятыми при объяснении бровями, отчего оно выглядело простоватым.

— Случай… Случай… — пробурчал Федор тихо, снова устраиваясь на земле у костра. — Случай, он что яблоко — пока по башке не тяпнул тебя, не созрел, значит. А потом остается только шишак на голове чесать… жалеть, мол, не на то место сел, да плодом зрелым закусывать…