Приключения 1975 - Владимир Рыбин

Стих далекий треск ветвей под ногами Федора. Треск, который Стеша старалась не слышать.

А Зимогоров тем временем подтащил упиравшегося Комолова к бурному, еще пенному потоку и, поставив его на колени, стал пригоршнями черпать воду и лить на голову Антона. Тот сначала мычал и старался вывернуться, но потом успокоился и только фыркал.

— Хватит, пожалуй.

— Хва… — Антон по-собачьи потряс головой.

Егерь поправил сползший с плеча ремень карабина и, стоя над Комоловым, усмехнулся:

— Охотничек…

— Признаться. Признаться хочу, — выговорил наконец Антон.

— Да уж признавайся, чего там, — Федор благодушно помог парню встать на ноги. Волосы свисли на глаза Антона, капли текли по щекам, и он провел ладонями по лицу, чтоб стереть их. Теперь он был трезв, даже не пошатывался.

— Степаниде Кондратьевне не скажи… только, — Антон протянул руку вперед, куда-то мимо Федора: — Там я его и прикопал.

— Сколько мяса испортил. Эх, жадность! Знал ведь — тяжело нести будет, а три лицензии взял, губошлеп.

— Не мясо, — не опуская руки, сказал Антон. — Его прикопа…

— Ладно, разбере… — начал Федор и осекся. — Кого это?

— Инспектора…

Зимогоров поглядел в ту сторону, куда указывал Антон.

Вспученный ручей занимал все каменное русло от стены до стены распадка. Вода катилась уже спокойно, но стояла еще высоко. В тишине послышалось, как где-то в ветвях закопошилась птица, взлетела, сухо стуча крылом о крыло, после пошла плавно. Странно сильно запахло влажной прелью и гнилью.

— Чего ты? О ком ты?

— О Семене Васильевиче… Я его… я пулю кинул… нечаянно. Я признаюсь!

Застонав, егерь осел, потом, охнув, разогнулся и ударил Комолова кулаком куда попадя. Антон рухнул.

— Я признаюсь… признаюсь… — лепетал Комолов разбитыми губами.

Увидев кровь, Федор опомнился, выдернул из скобы сведенный судорогой палец, чтоб ненароком не нажать на спусковой крючок, с трудом вымолвил:

— Повтори.

— Нечаянно… Я признаюсь. Убил. У-убил.

Отбросив в сторону карабин, сжав кулаки, егерь медведем двинулся на Комолова. Федору хотелось бить и топтать это распластавшееся существо, рвать его и истошно вопить. И снова только вид окровавленного лица остановил егеря. Он тяжело сел, опустив вмиг набрякшие руки на колени.

«Се-еме-ен! Семен! — застонала у Федора душа. — Как же так… Как же так, а?» — И он ощутил, что сдерживаемая ярость вот-вот прорвется слезами, он видел уже, как расплывается, теряя четкие очертания, лицо Антона перед ним. Тогда Федор заставил себя встать. Прижав костяшки пальцев к глазам, сбросил слезы.

— Так, — протянул он. — И осталась вдова с сиротой… Точно говорят, будто бабье сердце — вещун. Как она сюда торопилась.

— Я же повинился… — опять сказал Антон.

— А, это ты? — словно только что увидев Комолова, проговорил Федор. — С земли-то вставай, чего ползаешь? Давай я тебе лапы-то стяну ремешком. Оно спокойнее будет.

— Я готов не то претерпеть, Федор Фаддеевич, — поднявшись и подставляя руки под ремень, сказал Антон.

— «Претерпеть»… Терпят за правду, а по дурости мучаются. И надо еще посмотреть, подумать, как дело было. Это просто сказать «нечаянно». Ишь ведь, убил, а нечаянно. Ты толком расскажи.

— Я в сидьбе был…

— Это что у старого солонца?

— Да. Вечерело. Уже потемней, чем сейчас, было. Передо мной солонец, в лаз сидьбы, вижу, карабкается зверь по склону распадка. Жуть меня взяла. Вот и кинул пулю.

— Метко кинул. И сразу туда?

— Сразу.

— Это после жути-то?

— Увидел, будто не зверь. Пуще испугался.

— А сколько пантов убил?

— Третьего изюбра ждал.

— Дождался?

— Какая уж потом охота…

— Один сидел-то?

— Один, — заторопился Комолов. — Один. И испугался. Жуть обуяла. Глухая, неходовая ночь шла.

— Чего же сидел? Уходил бы в балаган.

— Я… я потом уж разобрался. Я…

— Где инспектор был? — обратился егерь к Комолову. — Где ты его?..

— Вон там, — поднял Антон связанные руки.

— Идем.

Они шли недолго и остановились у края крутого склона распадка. Внизу шумел ручей, а по откосу каменной осыпи торчали редкие кусты.

— Здесь.

— Подожди, — сказал егерь и одним ударом, топорика, снятого с пояса, наискось, почти без звука срезал стебель лещины толщиной в руку.

Затем они спустились по круче.

— Вот тут, по-моему.

— Тут или по-твоему?

— Дождь все размыл. Тут, однако. Чего уж там? Я же признался.

Федор ничего не ответил и от места, где забил колышек, глянул вниз, на подтопленное русло ручья. Очевидно, Антон перехватил его взгляд:

— Вода высокая еще. Не видать того места.

Тугие перевитые струи ручья катились стремительно, и, сколько ни пытался Федор представить себе, что там, под этой мутной водой, присыпанное галечником, лежит сейчас тело его друга Семена Васильевича, воображение отказывало. Он видел бегущую воду, знал: под ней есть каменное дно, и дальше был только камень и камень, хоть до сердцевинки земли — один камень, и ничего больше.

«Ждать придется, пока вода спадет. Не достать иначе». — Даже в мыслях Зимогоров не допускал, что увидит Семена мертвым. А вспомнив, что сидьба на двоих, спросил:

— В сидьбе ты справа от входа лежал?

— Справа.

— А может, слева?

— Справа. И теперь котомка там валяется. Ну и что?

— Справа так справа.

— Чудак ты, Зимогоров. Что, показать тебе, как я в сидьбу забрался?

— Ты расскажи.

— Шел, шел…

— Ясно.

— Дошел. Карабин в правой.

— Так.

— Стал снимать котомку. Скинул с левого плеча.

— Так.

— Перехватил карабин в левую. Снял котомку с правого и положил ее правой рукой справа от входа. Теперь все?

— Все, — сказал Федор и, прикрыв глаза, представил себе сидьбу, в которой он, правда, не бывал лет пять, поди. Она устроена у солонца. Подняться к ней можно поверху. Но это длинный путь. Короче — по правой крутой стенке распадка. Так и сделал, очевидно, Семен Васильевич. Поднявшись, надо идти вверх по косогору метров сто пятьдесят, и прямо упрешься в лаз сидьбы. Она устроена меж корней огромной липы, второй такой в округе нет. Под комлем липы вполне можно разместиться двоим. Если залечь слева, то в «амбразуру» сидьбы виден почти весь солонец и дебри справа, откуда обычно идут изюбры. Слева место удобнее. Почему же Комолов залег справа? Если лечь справа от лаза, то дальних подходов к сидьбе не видно, их загораживает толстый корень липы. Правда, тогда ветер, дующий обычно снизу, не понесет запах человека на подходящего к солонцу зверя.