Счастливый предатель. Необыкновенная история Джорджа Блейка: ложь, шпионаж и побег в Россию - Саймон Купер

взял себе псевдоним Марк Петрович Фрейзер[801], но впоследствии был отмечен медалями за помощь Советскому Союзу как Дональд Дональдович Маклин. Он работал экспертом по британской внешней политике в пафосно названном, но в целом довольно бесполезном исследовательском Институте мировой экономики и международных отношений (ИМЭМО)[802].

Когда Калугин встретил Маклина в 1970-е, он показался ему «колючим, едким человеком, который борется с алкоголизмом, личными демонами и разочарованием жизнью в Советском Союзе». После того как Мелинда Маклин бросила Дональда в 1965 году ради Филби, роман с которым продлился у нее несколько лет, два британских перебежчика «больше друг с другом не разговаривали» (стоило Мелинде и Филби расстаться, как она вновь переехала к своему бывшему мужу и прожила с ним два года, что, возможно, отчасти было продиктовано дефицитом жилья в Москве[803]).

В политическом отношении Маклин был необычайно наивен. Когда Калугин впервые побывал в его просторной квартире в центре Москвы, британец стал сетовать на Брежнева и СССР, а гость — знавший, что квартира прослушивается, — тщетно пытался его перебить[804]. «Он испытывал безграничное разочарование в советской жизни», — писал Калугин[805].

Но Блейк обожал Маклина, который, как он сказал, «дал мне множество дельных советов и помог свыкнуться с местной жизнью»[806]. Блейк отмечал: «В нем есть сильная кальвинистская жилка от предков-шотландцев, и это нас объединяло»[807] (на самом деле Маклин получил пресвитерианское воспитание[808], хотя когда-то задумывался о докторской диссертации, где хотел исследовать Кальвина с марксистских позиций, но забросил этот замысел и предпочел внедриться в Форин-офис)[809].

Маклин и Блейк не могли не сойтись. Оба были интеллектуалами. Оба инстинктивно держались в стороне от других людей: наставник Маклина в Кембридже заметил, что у его студента «нет друзей, но много знакомых»[810], это описание едва ли не один в один повторяет слова Джиллиан о Блейке. И того, и другого разоблачение вынудило расстаться с любимой матерью, женой, двумя маленькими сыновьями и третьим ребенком, который вот-вот должен был появиться на свет. И тот, и другой совершили невероятный побег из Великобритании. И тот, и другой считали себя принципиальными перебежчиками, которые согласились на грязную работу исключительно из идеализма. Маклин однажды сравнил шпионаж на собственную родину с «работой сантехника; да, воняет, но кто-то же должен это делать»[811].

«Шпионаж ему никогда не нравился, — с одобрением вспоминал Блейк. — Филби и Берджесса манили приключения, тайная принадлежность к группе избранных, которым доступны конфиденциальные сведения, они получали удовольствие от легкого риска. Маклин этого не любил, но считал, что должен это делать, потому что так принесет наибольшую пользу»[812].

Блейк рассказал мне:

Маклин очень хорошо здесь освоился, в какой-то степени даже лучше, чем я… Он был убежденным коммунистом и… хотел в полной мере участвовать в советской жизни. Он был членом и до сих пор считал себя членом Английской коммунистической партии… В нашем институте, с которым я все еще связан и где он играл весьма видную роль, он входил в местный партийный комитет. Он очень хорошо говорил по-русски, но, разумеется, с английским акцентом. И очень хорошо по-русски писал[813].

На самом деле Маклин не состоял в британской компартии[814]. Блейк же отказывался от уговоров друга вступить в партию в России под предлогом: «Тогда у них все получится»[815]. Маклин устроил Блейка в ИМЭМО на должность эксперта по Ближнему Востоку[816]. В Штази Блейк рассказывал, что «всегда хотел» работать над этой темой[817]. Петр Черкасов, его коллега по институту, вспоминал появление Георгия Ивановича Бехтера: «Очень импозантный, совершенно очевидно несоветского происхождения». Черкасов и Бехтер-Блейк сидели друг рядом с другом и не раз вели откровенные и неосторожные несоветские беседы. Во время одного из таких разговоров, по словам Черкасова, «мы услышали, как с той стороны по розетке застучали. И мы сказали: „Товарищ майор, мы шутим!“» Блейка тот инцидент развеселил, но это служило напоминанием, что Большой Брат совсем рядом[818].

В ИМЭМО Блейк проработал долго и с удовольствием. Он рассказал мне: «С тех пор как я сюда приехал, я вел довольно спокойную, но интересную жизнь, потому что работал в институте, а этот институт — один из элитных в российской системе»[819]. Ему нравился коллектив, коллеги-интеллектуалы, знавшие по несколько языков и (по советским меркам) повидавшие свет[820]. Среди них было много бывших и действующих сотрудников разведки[821]. С некоторыми у него сложилась дружба на десятки лет. В Москве, где ему уже не нужно было притворяться, Блейк как будто оставил свою прежнюю сдержанность, превратившись в приятного обаятельного собеседника. В 2002 году один из сотрудников института В. Владимиров, считавшийся в ИМЭМО местным поэтом, сочинил к восьмидесятилетию Блейка стихотворение:

Вся жизнь его — созвездие мистерий,

И главной тайны не развеян дым:

Как, пережив крушенье двух империй,

Он остается вечно молодым?[822]

Блейк рассказывал Олинку, что в ИМЭМО отличал один недостаток, свойственный всей советской системе: «Работали очень мало». В институте было три рабочих дня в неделю. Еще так называемые «библиотечные дни», отведенные для чтения по работе, «но, разумеется, использовались они не для этого», говорил он. Большая часть официальной рабочей недели проводилась в «бесконечных разговорах о политике, о жизни. Это очень по-русски». Люди постоянно болтались на перекуре в коридорах. Появление на свет ребенка или любой другой торжественный повод отмечался водкой.

О том, насколько мало работали, Блейк рассказывает, вероятно, апокрифическую историю, когда институт посетила японская делегация, члены которой сказали: «Мы очень сожалеем, что, будучи иностранцами, не можем присоединиться к вашей забастовке». Советские работники отлынивали от своих обязанностей, так как знали, что уволить их не могут. «Это одна из причин отставания системы: людям просто недоставало усердия», — отмечал Блейк[823].

В глубине души он критически относился к СССР, но открыто выражать свое мнение не мог. Он смело заявил о своем неприятии военных действий СССР в Афганистане во внутренних документах ИМЭМО, но не в официальной печати. Для советских журналов его материалы о Ближнем Востоке были написаны в слишком свободной манере. Черкасов говорил: «Русским языком Блейк овладел, но вот „птичий язык“ советской печати оказался ему не по силам»[824].

В частной жизни Блейк и Маклин часто обсуждали их общую мечту о коммунизме с человеческим лицом. Блейк считал, что у Маклина «имелось свое представление о коммунизме. Это был не местный коммунизм, потому