Олег Рязанский - Алексей Хлуденёв

Но князь, видимо, опасаясь растущего могущества Вельяминовых, упразднил должность тысяцкого — дабы не подвергнуть опасности великое московское дело, требующее единовластия.

Оскорбленный Иван задетую честь почел выше московского дела, бежал сначала в Тверь к князю Михаилу, затем к Мамаю в Орду, науськал того и другого на Дмитрия Ивановича, и кончилось все тем, что Иван был пойман и принародно казнен на Кучковом поле — в назидание другим.

Дядья Ивана, в том числе и Тимофей, его младшие братья Микула и Полиевкт не озлились, не воспылали ненавистью к князю, — осознали, как был опасен поступок Ивана. В свою очередь и князь не оставлял без внимания родственников казненного, давал им в кормление богатые города, щедро оплачивал их службу.

Миг неуютности был именно мигом, потому что взор черных глаз князя вновь окрасился привычной озабоченностью. Возложив большие крепкие руки на подлокотники кресла, он повел разговор не то что в приказном или взыскующем тоне, а в просительном. А когда Дмитрий Иванович не приказывал, а просил, то это было знаком того, что речь — о сугубо важном.

Просьба заключалась в том, чтобы Тимофей Васильевич, опытнейший воевода, не оставляя своих наместнических обязанностей в Коломне, спешно занялся сбором пеших ратей по всей Московской земле. Ему не надо было пояснять, сколь важным было поручение. Стало известно, что под руку Дмитрия Ивановича согласились встать более двадцати русских князей. Однако совокупная численность предполагаемого русского войска далеко не достигала числа конных всадников Мамая. Недостаток конного войска следовало восполнить пешими ратями.

Пешие рати представляли для ордынцев очень неудобный противовес. Ордынские конники научены ловко воевать против тяжеловооруженной конницы. Отлично владея искусством стрельбы из луков, ордынцы осыпали неприятеля стрелами, ранили коней, всадников выдергивали из седел арканами или крюками. Но когда на их пути вставала фаланга пеших, ощетиненная длинными копьями, то кони ордынцев, напарываясь на щетину копий, начинали метаться и создавали такую сумятицу, от которой сникал воинственный пыл наездников.

Тимофей Васильевич с должным чувством ответственности воспринял поручение князя и уж готов был откланяться, когда князь обратился к нему с вопросом:

— А теперь, Тимофей Васильевич, обскажи-ка мне, спокойно ль на Окском побережье? Что тебе ведомо о действиях князя Ольга Рязанского?

— На Окском рубеже пока тихо-мирно, — поведал Тимофей Васильевич. Единственное, на что следовало обратить внимание — рязанцы укрепили сторожу. Замечены случаи, когда некоторые из рязанских сторожевых норовят переправиться на московский берег под разными предлогами (Тимофей Васильевич вспомнил историю с рязанским ратным, объявившемся на московском берегу под предлогом посещения невесты). Но московиты начеку. Ловят их и пытают…

— Вот этого как раз и не надо делать, — заметил князь. — Боже упаси задирать рязанцев… Не гневи Ольга. Он у меня, как гвоздь в пятке!

— Лис он и есть лис! Тебя известил об угрозе Мамая и Ягайлы, а сам их заединщик! Поверь мне, князь Дмитрий Иванович, у меня руки чешутся наказать его, и я лишь жду твоего приказа…

— Полк держи наизготовке, но не задирайся. Лучше прикажи убрать завалы, кои образовались от рухнувшего собора…

Упомянутый князем рухнувший собор в Коломне был недостроенный каменный Успенский собор на площади, где стоял князев дворец, в коем была сыграна свадьба Дмитрия Ивановича и Евдокии Суздальской. Вельми хорош был бы собор, величием и красотой ровня Успенскому собору во Владимире. Обвал сотряс кремлевский холм и ближние дома, вогнав в великий страх горожан. Когда поднявшийся над местом обвала столб пыли осел, обнажив обломчатый остов, сжалось сердце у жителей — как бы не к добру сие…

— Завалы почти убраны, — сказал Тимофей Васильевич.

— Вот и добре. Град должен быть очищен.

В скором времени предстоял сбор русских войск в Коломне: вот для чего должен был быть очищен град. В Коломне будет решаться вопрос: идти ли на Мамая прямиком, либо в обход Рязанской земли. Тимофей Васильевич по достоинству оценил план по опережению противника, также как и оценил замысел князя любым способом разорвать единачество Олега и Мамая, коль таковое имелось и в самом деле.

В тот же день Тимофей Васильевич приступил к трудоемкой работе сбору пеших ратей; заодно направил своего помощника в Коломну с наказом немедля отпустить безо всякого выкупа всех пойманных на московском берегу рязанских сторожевых. Так, среди прочих, был отпущен и Павел Губец.

Глава четырнадцатая. У кого благословиться?

Как всегда перед войной, московский люд заволновался, и его волнение передалось животным и даже таким тварям, как крысы — те кишели в сточных канавах, мусорных ямах, подмостьях, дрались прямо на глазах прохожих. Некоторое успокоение в жизнь населения внесло прибытие в Москву и её окрестности все новых воинских отрядов — из Ростова, Ярославля, Белозерска, Костромы, Владимира, Устюжны, Оболенска, Переяславля, Мурома, Новосильска, Стародуба…

Кажется, Русь никогда ещё не выставляла такого количества ратей.

Московское дело давало плоды; Дмитрий Иванович, как никогда, почувствовал себя не просто русским, а общерусским князем. Он был спокоен. Но при всем своем внешнем спокойствии, как будто даже и отстраненности от кишащей вкруг него жизни, начисто лишенный суеты и мелкодерганья, Дмитрий Иванович являл собой сгусток энергии, которая передавалась воеводам, боярам, слугам — всем окружающим посредством немногих емких слов, скупых жестов и выражения его дивных темных глаз, исполненных то искрящейся радости и упругого блеска, то печали и удрученности, то сдержанного гнева. В них отражалось сложное сплетение мыслей и всех оттенков чувств, коими была полна его напитанная народными духовными соками душа. Он, сильный телом и характером, был той осью, на которой крутились колеса тяжкой и громоздкой телеги, предназначенной своим движением смять и опрокинуть Мамаеву Орду.

Среди многих дел, исполняемых им от зари до зари, великий князь важнейшее значение придавал тому, чтобы обсмотреть все новоприбывшие отряды, уловить настрой и дух воинства, воспринять этот дух, через своих приставов обеспечить ратных продуктами, а их коней фуражом. В каждом полку был свой священник, и было приятно наблюдать, как священники неутомимо хлопотали об исполнении каждым воином церковных обрядов, как они внимательно и заботно следили за настроением каждого ратного, помогая им избавиться от уныния, грусти либо смятения.

И князь, видя эту хлопотливость священников, все более и более обеспокоивался: а кто утешит и благословит непосредственно перед походом его самого и в его лице всю русскую рать?

Прежде он благословлялся у митрополита Алексия, этого мудрого первосвятителя. Но Алексий умер. Исполнявший некоторое время обязанности митрополита бывший коломенский священник, прозванный Митяем, также умер по дороге в Царьград, куда направлялся на поставление. С той поры митрополичья кафедра вдовствовала, и за благословением, таким образом, следовало обращаться к тому из духовных лиц, кого знала, уважала и почитала вся Русь. Таковым был Сергий Радонежский, смиреннейший, любимый народом игумен Троицкой обители. Но вот беда — некое время назад отношения князя и игумена, как думал сам князь, осложнились и осложнились по его, князя, вине.

Дело в том, что на Руси было два митрополита. Один — в Москве, управлявший епархиями Владимирской Руси, Рязанской, Смоленской, Суздальско-Нижегородской земель; другой — в Киеве, управлявший епархиями тех земель бывшей Киевской Руси, что входили в состав Литовско-Русского княжества. Тот, что сидел в Киеве, именем Киприан, по происхождению болгарин, образованнейший человек своего времени, по замыслу константинопольского патриарха, должен был после кончины Алексия стать митрополитом и на Москве. Но в Москве, и прежде всего сам Дмитрий Иванович, не доверяли Киприану, которому покровительствовал литовский князь. Московиты опасались, что Киприан, став митрополитом во Владимирской Руси, станет доброхотствовать литовскому делу в ущерб московскому (время покажет — опасения были напрасными). И потому Дмитрий Иванович хотел иметь на Москве своего митрополита — из среды священников Владимирской Руси.

Одним из таких священников, который, по мнению Дмитрия Ивановича, мог бы стать достойным преемником Алексию, был коломенский Митяй. Он был высок и осанист, обладал дивным бархатным голосом, то тоскующим и скорбящим, то с ликованием взмывающим под небеса. Речистый и образованный, Митяй снискал любовь к себе своей паствы. Князь перевел Митяя в Москву и сделал его своим печатником — так называлась должность хранителя великокняжеской печати. В обязанности печатника входило составление жалованных и других грамот, переписка с Ордой и Литвой, Тверью и Суздалем, Рязанью и иными городами и землями, — дело, требующее высокого образования и ума. Митяй справлялся со своими обязанностями размашисто и непринужденно, выказывая глубину понимания московского дела. Князь продолжает возвышать его — Митяй становится духовником князя и многих бояр. По традиции, духовником князя мог быть только монах, и не без содействия князя происходит пострижение Митяя в монахи расположенного на территории кремника Спасского монастыря.