Олег Рязанский - Алексей Хлуденёв

— Расхвастался — он, мол, уберег твои холсты, — сказал Кондратий. Тако ли? Он?

— Он, батяня.

— Меду ему хмельного! Садись-ка, сокол, за стол!

Пока Катерина ходила в погреб за медом, Павел, присев за стол и осматриваясь, отвечал на дотошные расспросы хозяина. В избе было чисто, стол, лавки и полы были выскоблены, — несомненно, все это было делом рук Катерины, ибо, как успел поведать ему Кондратий, жена его умерла, и Катя у своих младших сестер и братьев за матерь. Стены в избе были украшены несколькими парами новеньких лаптей разной величины и несколькими ременными кнутами, плетенными и в восемь, и в четыре, и в три ремешка. Самый толстый кнут был с очень красивым махром на медном кольце.

Рассказывая, какого он роду-племени, Павел едва ли не в первую очередь поведал о своих неудачах в семейной жизни — дважды был женат, и обе женки захвачены в полон. И когда он в заключение попросил отдать за него Катерину, то Кондратий лишь покачал головой.

— Нет, соколик, не выйдет у тебя со сватовством… Церковь едва ль освятит такой брак. Два раза оженен — и обе женки живы… Да и сам ты — с чужой сторонки…

Как Павел ни упрашивал, доказывая, что женок теперь ему "не видать, как ушей своих", Кондратий отказал ему в его просьбе. Павел опустил голову, понимая, что и себя переоценил, и недоучел всех обстоятельств. Поднял глаза на Катерину и вдруг приосанился. Девушка смотрела на него с интересом, ободряюще.

— Ты, дядя Кондратий, спросил бы у Катерины — люб ли я ей. А ну-кась — люб…

— Ишь, какой прицепчивый! — проворчал Кондратий. — Ну, дочка, скажи-ка ему сама. Люб он тебе ай не люб? — потыкал мослом в сторону Павла.

— Люб, батяня, — тихо ответила Катерина, залившись опять румянцем.

Кондратий швырнул мосол в деревянную тарель. Свел брови, задумался. А Павел заулыбался — широкой хорошей улыбкой, показывая белокипенные зубы.

— Все одно — не поспешу отдать, — заключил Кондратий. — Брань, слыхать, скоро будет великая. Поглядим, чем кончится. Можа, и в живых-то никто из нас не останется.

Выходило, что отказа не было. Павел встал, помолился и низко поклонился всей семье. На Катарину устремил взгляд радостный…

— Задами, задами иди, — посоветовал ему Кондратий, выйдя следом за порог.

Но Павел пренебрег его советом и пошел улицей. Свернул в переулок и почти сразу прямо перед ним встал с корточек человек. "Он!" — сказал этот человек. И тотчас слева и справа придвинулись к Павлу ещё двое. Павел рванулся, сшиб одного кулаком, но и его крепко ударили по затылку, схватили, повалили наземь. Веревками скрутили руки. Один сел на него верхом, попрыгал как на лошади. "А, черт, здоровый! Выкормленный! С этого добрый выкуп возьмем!". Другой вторил: "Будет впредь знать, как ходить на чужую сторонку!"

— Ребята, я же свататься ходил! — взмолился Павел.

— АХ, ещё и свататься? За наших девок? Вот тебе, вот! — кулаком стучал по горбине Павла сидевший на нем.

— У кого сватал?

— У Кондратия.

— Ишь, и девку-то хорошую выбрал. Бей его!

Но тут вмешался третий:

— Погодите, ребята! Дело-то, может, не шутейное! Грех нам, коль расстроим…

Стали меж собой переговариваться. Этот третий изъявлял настойчивость, говоря: мол, рязанец пришел по-хорошему, мирному делу, а не с худыми намерениями. Павел, воспользовавшись их несогласованностью, предложил: "Ребя, отпустите, ведро хмельного меду поставлю!..". Поговорив ещё меж собой, московиты велели Павлу встать на ноги и повели его к лодке. Развязали ему руки лишь тогда, когда Сеня Дубонос и Вася Ловчан доставили им на лодке с рязанского берега ведро хмельного меда. Похлопав парня по плечу, дружески посоветовали: "Без меду впредь к нам и не суйся! Так-то брат!".

Через несколько дней, когда Павел вновь надумал посетить возлюбленную, он был пойман, едва сошел с лодки. И притом — теми же знакомыми ему московскими сторожевыми. На сей раз они крепко повязали его и отвели на сторожевой пост. На его недоуменный вопрос, что же случилось, они ответили кратко: так велено. На следующий день его отвезли в ближайшую крепость, где был ему учинен строгий допрос.

Допрашивал воевода крепости с кнутом в руках. Его интересовало: единачит ли князь Олег с Мамаем и где посейчас расположено основное рязанское войско.

Павел хотя и получил несколько ударов, но толкового ничего рассказать не мог. Слухи, ходившие среди ратников, были самые противоречивые: одни что Рязань готовится к войне на стороне Мамая, другие — на стороне Москвы. Воевода почесал кнутовищем за ухом и прекратил допросы. Однако Павла не отпустили.

Глава тринадцатая. Великое дело Москвы и рязанский гвоздь

В московском белокаменном кремнике на Боровицком холме, в крестовой палате великокняжеского дворца шло заутреннее моление. Князь Владимирский и Московский Дмитрий Иванович стоял посреди своего многочисленного семейства, посреди дядек и мамок, слуг (тут же и вызванный из Коломны наместник Тимофей Вельяминов). Пред ликами святых он стоял смиренный, крутые плечи обмякли, спина слегка взгорбилась. Во взоре глубоких темных глаз кротость, растерянность, великая озабоченность.

Великое дело Москвы, начатое, может быть, ещё прадедом Данилой Александровичам, могло погибнуть в одночасье. Заключалось оно, это великое московское дело, в том, чтобы объединить русские земли в единое государство, сильное и независимое ни от Орды, ни от кого-либо, кто давно уже поглядывает на Русь как на лакомый кус… Последующие за Данилой князья — Юрий Данилович, Иван Калита, Симеон Гордый, Иван Красный — каждый в меру отпущенных ему сил, все более осознанно и ретиво продолжал начатое предками. Приходилось мечом усмирять и Тверь, и Суздаль, и Рязань, и иные грады, никак не желавшие над собой верховенства Москвы, в невиданно короткие сроки, в неполное столетие, вымахнувшей из удельного, каких на Руси сотни, в могучий град. Во второй половине четырнадцатого века, особенно в княжение Дмитрия Ивановича, стало ясно: Москве по зубам исполнение задуманного. Как бы ни были сильны соперники, но Москва неодолима и у неё ещё в запасе силы для войн с самой Ордой и той же Литвой, посягавшей на русские земли.

Трудность заключалась в том, что Орда умело вбивала клин между русскими князьями. Вот, кажется, уже вбит клин между ним, Дмитрием, и рязанским Олегом…

В прошедшую зиму Рязань как-то попритихла, не подавала о себе никаких знаков, будто что-то выжидала, выгадывала. В начале весны прошел слух Олег в сговоре с Мамаем! Зловещий слушок, неприятный, но разведка его не подтвердила, и Дмитрий Иванович на какое-то время успокоился. Приезд Епифана вызвал новые подозрения. Следом за разведывательной сторожей Андрея Попова были посланы в Дикое поле ещё две сторожи, а непосредственно в стан Мамая — посольство боярина Захара Тютчева, имевшее целью не только попытаться добиться от Мамая замирения, но и получить сведения о силе Мамая и о том, есть ли у него союзники и кто именно. Вот Захар Тютчев и сумел получить сведения: Олег в единачестве с Мамаем.

В таком случае — как понимать Олега, предупредившего Дмитрия Ивановича об угрозе Мамая и Ягайлы? Загадочное поведение Олега тревожило московских правителей. Как быть, коль он и в самом деле прислонился к Мамаю? Как оторвать его от Мамая? Что предпринять для того?

Рядом с князем молился Тимофей Васильевич Вельяминов — тоже дородный и крупный телом, но уже седой — герой Вожской битвы, тот самый, что командовал полком правой руки в битве с Бегичем. Нет-нет, да и скосит глаза на князя: зачем позвал? Нынче у всех на уме одно — Мамай. Тимофей Васильевич спокоен — его коломенский полк наизготовке, он дал указание усилить сторожение на пограничье с Рязанской землей, приказал ловить всех, кто переправится с рязанского берега на московский, и допрашивать дотошно, вплоть, коль на то потребуется, до применения пыток. Но в голове коломенского наместника мелькала порой и другая мысль: может быть, князь недоволен им и задумал отдать богатую Коломну в кормление другому боярину? Тогда — за что такая немилость? Ведь, кажется, служил верно и честно…

После моления, после завтрака князь и воевода сидят друг против друга. Но теперь уже князь иной — губы сложены в твердую складку, в ней воля и властность, а взгляд — проницательный, даже и как бы взыскующий.

В какой-то миг великому боярину становится на душе неуютно. Нет, вины за Тимофеем Васильевичем никакой нет, и все же… Ибо известно, каким, несмотря на его великодушие и простоту, легкий, часто веселый, даже отходчивый характер, каким суровым может быть в иной час Дмитрий Иванович, и как тяжела бывает его рука, когда он употребляет свою власть на пользу московского дела!

Эту его суровость испытала на себе и родня Тимофея… Несколько лет назад умер его брат Василий Васильевич, тысяцкий. Должность тысяцкого вторая после князя. Он ведает и городским ополчением, и судом, и градостроительством, и многим другим, без чего городу не жить и не развиваться. Ожидалось, что тысяцким станет старший сын почившего, Иван. По наследству. Ибо и прапрадед, и прадед, и дед Ивана были тысяцкими.