Олег Рязанский - Алексей Хлуденёв
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Под Перевицком, когда дорога подбилась к излучине Оки, князь, увидев на обочине отдыхавшее семейство беженцев, с удивлением узнал в хозяине мастера монетных дел Федота. Раскинув руки и ноги, Федот лежал в тени под телегой, помахивая веточкой возле своего рябого лица — отгонял оводов. Жена варила на костре кашу, дети искали в траве клубнику, неподалеку щипали траву распряженная рыжая лошадь и корова.
На вопрос князя, далеко ль держит путь, Федот вылез из-под телеги и, глубоко поклонясь, ответил: на Москву. Опасается нашествия татар. Кому в опас московит, а кому — татарин. Федот страшится татарской стрелы…
— Кто ж там у тебя на Москве? Родня ль какая?
— Нету родни. Только и надежа — на свои руки.
Князь понял, что Федот, овладев ремеслом, видно, и прежде подумывал о переезде в Москву, где мастеровым живется прибыточнее.
— Что ж, плохо тебе в Переяславле? — с невольной укоризной спросил князь. — Обижал кто?
— Никто не обижал, князь-батюшка. Страх взял… А почему на Москву она, слышно, широкая, всех принимает.
— Что ж, — сказал князь, — терять мастеровых мне жалко, но отговаривать не стану. Может быть, на Москве твоя доля станет лучшей. Но и не скрою — знай, Федот, что на сей раз Мамай идет не на Рязань, а на Москву…
Тронул коня. Уголки губ опущены, во взгляде — печаль. Обидно — люди уходят в чужую землю, и без того густонаселенную, оставляя благодатный родной край. Оглянулся — Федот кругами, кругами ходит вкруг телеги, почесывая задумчиво в бороде… Видно, задумался…
Возвращаясь домой на другой день, уже под самым Переяславлем князь увидел перед собой знакомую рыжую лошадь, запряженную в телегу. Верхом на лошади, с поводьями в руках, мальчик лет девяти — пасынок Федота. За телегой идет привязанная корова, за коровой — Федот с женой Варей и дети. Олег Иванович перевел коня с рыси на шаг.
— Домой? — невольно улыбнулся.
— Домой, государь-батюшка, домой! Обратная дорога — короче!
Князь обогнал повозку, и ненадолго просветленное чело его вновь озаботилось. Тягостно на душе! За Федота с его семейством, за них всех, кто останется с ним в Рязанской земле, он в ответе. Узел, завязанный Мамаем, затягивал в петлю не только его, но и всех его подданных. Еще и ещё раз он взвешивал, насколько поступил разумно, связав себя с Мамаем крепким вервием. Пока ещё ему казалось, что он выбрал единственно верный план спасения своего княжества.
Глава двенадцатая. Неожиданное сватовство
На одном берегу Оки, от Коломны до Лопасни, рязанские сторожевые посты, на другом — московские.
Обложенная дерном землянка, в ней стол, топчаны, кое-какая утварь; рядом с землянкой плетневый хлев для коней — вот и сторожевой пост, обнесенный жердястой изгородью. Над низкой дверью землянки — деревянный крест. Уехали дозорные на караул — к двери приставят кол: не входи, посторонний. А вошел да польстился на какую вещь — медный, с приклепанными ушками котел, мису, лопату, топор, веревку — пеняй на себя, коль подвернулся под руку.
На одном из таких постов старшим — Павел Губец. Ремесло кузнеца оставил давно. Ордынцы, придя изгоном на Переяславль, увели его юную женку в полон. Второй раз женился — но и другую увели татары во время очередного нападения.
Словно рок навис над судьбой Павла. Чем прегрешил перед Господом? Уж не тем ли, что, воспользовавшись благосклонностью к нему отца, увильнул от сражения под Скорнищевом, что и обернулось погибелью Карпа?
Дал себе зарок более не вступать в брак…
Как-то по весне Павел и его сотоварищи Сеня Дубонос и Вася Ловчан возвращались с дозора на пост. День с утра был ясный, тихий, но вдруг под вечер подул ветерок, быстро натягивая на небе облака. Потемнело. Помрачнела и Ока — о берег забились, захлюпали пенистые волны. Пошел гулять столбом вихревой ветер, вздымая пыль и золу, свивая на березах тонкие ветви с молодыми листочками. В деревне сорвало с избы соломенную крышу, вместе с соломой завертелись в воздухе ошметки лаптей, огородные чучела, сухие коровьи лепешки. Играючи, вихрь подхватил сушившиеся на правом, московском берегу Оки, кипенно-белые конопляные холсты, взметнул вверх.
Дозорные с любопытством наблюдали за пляской холстов в ветровороте, как они свивались и развивались. Из деревни повыбежали бабы и девки — будто горохом их сыпануло из решета — с криками: "Холсты, мои холсты унесло!". Когда полотнища стали падать на луг, хозяйки толпой бежали подбирать их, споря меж собой, а то и вырывая их друг у дружки — трудно узнать свой. Одно длинное полотнище упало в реку. От толпы женщин отделилась ядреная девка, вопя, что это её холст. Она как была в поневе, так и кинулась в реку, плыла по-бабьи, высоко подняв голову и шлепая по воде одновременно обеими ногами. Быстрое течение относило холст, девка не угналась за ним и, выплыв на берег, упала ничком в траву.
Вот тогда-то и изъявил свое проворство Павел. Он спрыгнул с коня, скинул с себя сапоги, кафтан и, оставшись в одних портах, с конем вошел в реку. Через несколько минут, одной рукой держась за стремя, а другой подхватив в волнах конец холста, переплыл на тот берег.
— Эй, курносая! — крикнул весело. — Забирай свое добро!
Девка подняла голову, с удивлением смотрела серыми глазами на рязанца.
— Как тебя хоть звать? Чья ты?
— Кондратия Бабичева дочь. А звать — Катя.
— Ну, Катя-Катерина, жди от меня сватов! — шутливо пообещал Павел, понукая коня в воду.
Пока переплывал на свой берег, прискакавшие на суматошные крики московские ратные весело кричали вослед:
— Ату его, ату! Ишь, разбойник, на чужой берег заплыл! На нашу девку позарился!
Пошучивали над Павлом и свои же сотоварищи. Сеня Дубонос — из ноздрей мясистого носа торчали кустики черных волосинок — говорил, смеясь одними глазами: "Хоть бы на часок остался с московиткой. Даром, что ли, мерз в воде?". Сухопарый Вася Ловчан зубоскалил: "Холст не упустил, а девку упустил. А добра девка! Сарафан на ней заголился — бедро не в обхват…"
Шутки шутками, а через три дня — кто бы мог подумать? — сидя на корточках перед костром и пошевеливая в нем головни, Павел попросил товарищей сосватать ему ту деву с московского берега. Те подивились: ведь он дал себе зарок больше не жениться. Да и девка-то с чужой стороны. В последнее время в отношениях между Рязанью и Москвой наметилась подозрительность, взаимное нелюбие, это было видно хотя бы из того, что сторожевые частенько переругивались через реку. А если, случалось, кто переплывал на чужой берег и его там ловили, то брали с него выкуп как с полоняника.
— Она же московитка! — всерьез сказал Сеня Дубонос.
— А я — рязанец! — с вызовом ответил Павел.
Поужинали молча, и Павел понял, что сотоварищи ему не посодействуют. Но это не повлияло на его решение. Он нанял лодку у рыбаков ближнего селения, как перед боем, надел на себя чистую рубаху и кафтан, обулся в сменные козловые сапоги. Видя его решимость, товарищи сопроводили его на тот берег, но в деревню с ним не пошли: остались караулить лодку.
Разузнать местожительство Кондратия не составило большого труда, и Павел, едва смеркалось, постучал в указанный встречным человеком дом. На стук вышел крепкий лысоватый мужик с прямыми строгими бровями. Подозрительно оглядев незнакомца в кафтане рязанского ратного, расспросил: кто он, откуда и что ему надобно. Павел, низко поклонясь, ответил, что он с рязанского берега, сторожевой, и пришел к Кондратию Бабичеву.
— Я и есть Кондратий. Почто я тебе?
— Пришел сватать твою дочь Катерину…
Павел переминался с ноги на ногу. Неслыханное дело — сватать деву самому, а не через посредников. Но что делать? Словно шепнул ему кто свыше: женись! Теперь — или никогда. Поспешно добавил:
— Я тот самый, кто холсты Катерины вытянул из реки…
Взгляд хозяина смягчился, однако он ещё некоторое время колебался. Наконец сказал:
— Ну, коль так — заходи. Староста тебя не встрел? Сторожевые наши московские не приметили? Повезло тебе. Вот до чего дошло: рязанцев велят гнать взашей. Тьфу, Господи, с чего и взялась рознь! Вроде бы одно время жили тихо-мирно…
Павел шел по сеням как пьяный. Задел плечом висевшее на деревянном гвозде решето, оно сорвалось и с сухим стуком покатилось по дощатому полу. Хозяин нащупал чурку на ремешке, потянул, и дверь отворилась. Ступив через порог, Павел помолился на освещенную лампадой икону в красном углу и только потом перевел взгляд на Катерину и её младших братьев и сестер, сидевших за ужином. От смущения Катя залилась румянцем, а в серых глазах её было то самое удивление, какое было ему уже знакомо при первой встрече на берегу Оки.
— Расхвастался — он, мол, уберег твои холсты, — сказал Кондратий. Тако ли? Он?
— Он, батяня.
— Меду ему хмельного! Садись-ка, сокол, за стол!