Олег Рязанский - Алексей Хлуденёв

Всадники подскакали, и нож Мансура, пущенный под лопатку зверя, довершил дело. Сокольничий затрубил в рог, подзывая отлетевшего беркута.

— Хорош ли стервятник? — спросил Епифан.

— Я жалею, что отец с нами не поехал, — сказал Мансур. — Он был бы доволен.

Епифан как бы между прочим поинтересовался, почему царь не поехал на охоту. Мансур, взволнованый скачкой за волком и взятием его с помощью беркута, не заметил, как выдал тайну отца. Он сказал:

— Отец ждет вестей. Ныне мысли его об одном: вышел Тохтамыш из Сыгнака или… — и спохватившись, смолк.

Но Епифану было уже все ясно.

На другой день шатер его был разобран, уложен на повозку, и все рязанское посольство отправилось в обратный путь, торопливее, чем ехали сюда.

Глава седьмая. Новый ход Олега Ивановича

Самая ценная весть, доставленная Епифаном из ставки Мамая, была не та, что Мамай благосклонно принял рязанских посольников. Куда важнее сведения о Тохтамыше, который, нет сомнений, решил захватить Сарай. Тохтамыш — самый опасный соперник Мамая. И по силе, и, что очень важно, по законности своих притязаний на сарайский трон.

Понятно, почему Мамай, принимая Епифана, все время был озабочен. Он в поисках правильного решения: идти ли ему на Москву? Повернуть ли на Сарай и упредить Тохтамыша? Встать ли на Дону, выжидая?

С тех пор, как Олег ещё отроком стал князем земли Рязанской, он в самых сложных, самых хитроумных отношениях как с Ордой, так и с Москвой. Никогда не знаешь, чего ждать от Орды. Стремишься быть с ней в ладу, платишь дань исправно, но вдруг на твою землю изгоном накатывается какой-нибудь царек, вышедший из повиновения хану, — тот же Тагай. Прошло какое-то время — накатывается новый царек. Кто тому виной? Хан? Но с него спрос невелик — он сам едва сидит на троне. И с каким же ханом лучше иметь дело? С тем, кто сидит в Сарае? Или с тем, кто сидит в Солхате?

Не проще было и с Москвой. Ее лапа не столь когтиста, как лапа Орды, но подминает и подграбастывает она очень даже уверенно. И ничего с ней не поделать — выказывай смирение, граничащее порой с унижением.

Союз с Мамаем был попыткой отплатить Москве за унижение, указать ей, при помощи Мамая, свое место. Кроме того, этот союз мог возвысить Олега Рязанского надо всеми русскими князьями.

Появление на горизонте Тохтамыша было на пользу Москве и ломало надежды Олега. Следовало предпринять новый ход, и князь позвал на совет Ивана Мирославича и Епифана. Зять ничего нового не внес: он стоял на том, чтобы сохранять верность Мамаю, а перед Москвой по-прежнему прикидываться на словах друзьями.

Мнение Ивана Мирославича не учитывало нового обстоятельства действий Тохтамыша. Князь, выпятив нижнюю губу, куда с большим интересом выслушал Епифана. Этот оборотистый боярин предлагал, не отказываясь от союза с Мамаем, остаться с Москвой не в мнимом, а действительном союзе. Как? Он пока не знал.

Зато знал князь.

— Опас ныне в том, — сказал он, — что московиты, как только станет им известно о приближении Мамая, сами пойдут ему встречь. И пойдут они по нашей Рязанской земле — так короче. Надобно уговорить их не делать того, как мы уже уговорили Мамая. Как? А вот как: предуведомить Москву — на неё идет Мамай со всей своей силой. Так или иначе об этом московским правителям будет ведомо. Но лучше — от нас…

Иван Мирославич заметно заволновался.

— Ох, княже, как бы нам не перехитрить самих себя! Да Мамай, как только сведает о наших премудростях, такую наведет рать на Рязань, что и не приведи Господь! Опасно лукавить с Мамаем!

— Волков бояться — и от белки бежать, — с осторожной почтительностью возразил Епифан.

Князь решительно хлопнул в ладоши. Вошел отрок в белом холщовом платье — один из боярских сыновей, вступивших в науку служения князю. Князь велел ему позвать дьяка. Учтивый дьяк с глиняной чернильницей на шее, писалом и куском пергамента в руке низко поклонился. Он ждал приглашения сесть за стол. Но князь сказал:

— Оставь писало и чернила и ступай.

Удивленный дьяк вышел, и князь попросил Епифана взять писало.

Под диктовку князя тот написал: "Идет Мамай всем своим царством на мене и на тебе, так же и князь Литовский Ягайло идет на тебя со всею силою своею и се ти ведомо буди".

— О сей грамотке никто не должен ведать, — предупредил князь. — Знаю, Епифан Семенович, ты утомился от поездки в Орду, но все же прошу тебя потрудиться еще. Ты сумеешь обладить дело как надо. Завтра же и отправляйся.

Отпустив бояр, князь отправился в моленную палату. Слуга сдернул с иконостаса занавеси, зажег свечи. Олег Иванович опустился на колени перед иконой Божией Матери Одигитрии. Сначала молился беззвучно, затем говорил с плачем и пристоном: "К Тебе прибегаю аз окаянный и паче всех человек грешнейший: вонми гласу моления моего, и вопль мой и стенание услыши…"

Всю зиму пересылался с Мамаем и Ягайло, совместно с ними ладил на князя Московского ловушку, и вот, в одночасье, по томлению ли духа, по слабости или под влиянием вестей о Тохтамыше он сам же помогает расстроить ту ловушку… На пользу? Во вред? Кто скажет…

Глава восьмая. Московский князь Дмитрий Иванович

Великий князь Владимирский и Московский Дмитрий Иванович, праправнук Александра Невского и внук Ивана Калиты, принял Епифана в своем несравненной красоты деревянном дворце, снаружи украшенном затейливой резьбой, а внутри, как в покоях, так и в сенях и переходах, коврами, расшитыми золотом тканями, драгоценной посудой, саблями и мечами в дорогих ножнах…

Обитые шелковой тканью стены покоя, в коем был принят Епифан, были увешаны несколькими особенно дорогими восточными саблями, разноцветными щитами, изготовленными московскими ремесленниками, немецкими шлемами… На престоле сидел человек могучего телосложения, широкий и плечистый, толстый, с черными власами и бородой, умными темными глазами, излучавшими доброту и миролюбие. Было ему тридцать лет. Тот, кто не знал истории Дмитрия Ивановича, ни за что бы не подумал, что перед ним — выдающийся полководец.

Двенадцатилетним отроком, после смерти отца своего Ивана Ивановича Красного, Дмитрий унаследовал великое княжение Владимирское и Московское. И тотчас зрелый летами суздальский князь Дмитрий Константинович попытался отнять у юного московита княжение Владимирское. Юный московский князь со свойственной ему решимостью и энергией собрал большое войско и двинул его на Суздаль, вынудив суздальского князя уступить верховенство Москве.

С той поры каждый год войны: то с татарами, то с тверичанами, то с литовинами, а то и с рязанцами. Самой удачливой, принесшей ему славу великого полководца, была битва с татарами на Воже — в ней Дмитрий Иванович явил прекрасный образец полководческого искусства.

Епифан ведал о подвигах московского князя, но, даже ведая о них, он не мог избавиться от ощущения, что пред ним — сугубо мирный человек. Это впечатление усиливалось ещё и тем, что за спиной князя, на шелковой ткани по стене был расшит герб великих московских князей — Спас Нерукотворный, как символ любви и мира. Этот герб — и на каменных вратах белого кремля, и на Красном крыльце с резными колонками, и на княжих крытых повозках.

После того, как Епифан передал от великого рязанского князя Олега Ивановича приветствие и пожелание здоровья и многих лет жизни великому владимирскому и московскому князю Дмитрию Ивановичу, его супруге и его чадам, а также вручил посланные Олегом подарки, он наконец изложил суть своего прибытия в Москву, поведав Дмитрию Ивановичу и его приближенным о движении войск Мамая на Русь и подтвердив поведанное врученной от Олега грамотой.

Сказать, что Дмитрий Московский был потрясен такой вестью, было бы неверно. Слух о движении Мамаевой Орды проник в Москву ещё до Епифанова приезда — потому и была послана в Дикое поле сторожа во главе с Андреем Поповым. Однако сведений, которые бы подтверждали этот слух, от Андрея ещё не поступало, и посему сообщение рязанского посла впечатлило и князя Московского, и его бояр. Во всяком случае, Дмитрий Иванович сильно поморщился после слов Епифана, словно ему дали кислого, после чего спросил:

— Чем ты подтвердишь свою весть?

Епифан ответил:

— Я сам очевидиц. Только что вернулся из Орды.

— А-а… — Дмитрий Иванович чуть кивнул, и в черных глазах его отразилось огорчение. Он стал интересоваться, что же увидел Епифан во стане Мамая, и когда тот обстоятельно рассказал о туменах Мамая, о его большой силе (утаив лишь о том, что Олег в союзе с Мамаем), лежавшая на подлокотнике правая рука князя невольно сжалась в большой кулак.

Этот сжатый кулак великого владимирского и московского князя сразу же обозначил: обладатель его не оробел, не испугался, как того ожидал и хотел бы рязанский посол. Очень он вместе со своим князем рассчитывал на испуг соседа, на то, что Дмитрий Иванович, взвесив соотношение сил, сочтет благоразумным удалиться вместе со своим двором в дальние страны, оставя престол на произвол судьбы, чем и воспользовались бы рязанцы, присоединив к своей земле некогда отобранные у них московитами Коломну и другие города и уделы.