Кремль - Иван Наживин

– Гм… – кашлянул в руку дьяк Пелгуй. – А с отцом Денисом что-то словно неладно, владыко…

– Ну? – воззрился на него тот заплывшими глазками.

– Заговариваться стал… – сказал дьяк. – Словно бы умом зашелся…

– Так какое же тут диво? – усмехнулся владыка. – От Бога-то, брат, не уйдешь: Он тебе не Зосима…

И, взглянув в передний угол, на свои охотницкие, теплого, золотистого новгородского письма иконы, владыка истово перекрестился: он ясно видел, что Господь сражается на его стороне…

Вскоре отец Денис скончался в безумии, а за ним через короткое время последовал и отец Захар. Владыка испытывал глубокое удовлетворение.

– Вот он, вот он, перст-ат Божий!.. – назидательно-восторженно говорил он. – На, кажи Матушке Пречистой кукиша!.. Ты Ей, Владычице, кукиш, а Господь Батюшка тебя по загривку… И годно!..

И, явно ободряемый силою вышней, он взялся за очередное послание к Иосифу Волоколамскому, который в борьбе с воинством сатаниным проявлял тоже великое одушевление и смелость…

XXXII. Общий народ

От Новгорода по Московской уже почерневшей под оттепелями дороге шло четверо, все в сермягах домашней работы, в лапотках, с подожками. У троих за спиной были холщовые сумы, а у четвертого, со страшными красными глазами, потертая кожаная: видно, парень поболтаться любил-таки. Это был Митька. После нападения на поезд Стеши он, боясь, что проделки его раскроются, бежал из Москвы, составил себе небольшую шайку удалых добрых молодцев, пограбил малую толику по дорогам, а потом пришел в Новгород отдохнуть: человек столичный, он в лесах очень скучал. Потом он осмелел и решил податься на Москву, тем более что у него наклевывалось как будто новое дельце вокруг князя Василия да Стеши. Это, что она монахиня теперь, дело пустое… Митька все тосковал о княгине и в уме держал прежнее: князь Василию, благодетелю, при случае нож в бок, а княгинюшку поперек седла – и ходу в леса… Остальные трое были новгородские каменщики, которые, так как в разоренном Новгороде с делами стало тихо, шли впервые в Москву на кремлевские работы. Старший из них, костлявый мужик с черной бородой и большими сердитыми глазами, звался Василей Облом. Он был бобыль, работавший на земле знаменитого Хутынского монастыря, а теперь решивший попытать счастья в далекой Москве. Другой, маленький, широкий, с кудрявой седеющей бородой, был Игнат Блоха, тот самый, что помогал москвитянам вечевой колокол снимать, теперь беглый. У прежнего помещика жить было тяжко, сварлив и скуп был боярин, и Блоха хотел перейти к другому. По правилу нужно было сперва произвести с боярином расчет в пожилых и оброчных деньгах при свидетелях и при том помещике, к которому он переходил. Но скряга наделал на него такие начеты, что он рассчитаться не смог, а так как сквалыга осточертел ему, то он в минуту отчаяния бросил бабу с ребятами, скотину, все убогое хозяйство свое и ушел кормиться на чужу дальню сторонушку: ежели дело пойдет, и бабу с ребятами можно будет забрать. Третий был Никешка Ших, древолаз и охотник, сын большой и сильной крестьянской семьи, не поладивший с мачехой. Она внесла в дом всякие свары, а Никешка больше всего ценил на свете благодушество и любил песни, сказки, жития…

Митька пристал к ним уже на пути, но все они опасались его: бахвал мужичонка да и на язык больно зол. Но так как, по его словам, он Москву знал как свою ладонь, то попутчиком он был желательным: Москва, сказывают, хуже лесов новгородских – враз человек заплутаться может…

Смеркалось. Все притомились. Дорога была пустынна. С обеих сторон ее стояли темные стены старого леса. Митька крепко выругался.

– Мать честная, и что же это будет?.. Не под кустом же ночевать-то… Уж не завел ли нас нечистый не в путь куды?

Все испуганно огляделись. Нет, под ногами была торная Московская дорога… Но над черными лесами уже затеплилась в сумерках лампада большой вечерней звезды. В потемневшей чаще ельника чуть попискивали синички. Через дорогу свалил в овраг совсем свежий след матерого волка. Путники шли, наддавая все больше и больше… И вдруг справа мелькнул среди деревьев мутный огонек и послышался звонкий по лесу собачий лай. То был какой-то крошечный, в три избенки, починок.

– Ну, вот и слава Тебе, Господи!.. – сказал добродушно Блоха. – Вот и с ночлегом…

– Пустят ли еще? – недоверчиво возразил Митька, любивший противоречить и во всем видеть что-нибудь плохое.

– Что ты, парень? – удивился Блоха. – Окстись!.. Где это видано, чтобы странного человека ночевать не пустили?..

И он уверенно постучал у оконца:

– Эй, хозяин!..

Из оконца высунулась голова старухи в повойнике.

– Здорово, баушка… – ласково обратился к ней Блоха. – Не пустишь ли переночевать?..

– Ох, уж и не знаю как, кормилец… – жалостливо ответила та. – Родильница лежит у меня, дочка, только что опросталась… А мужик-то за попом погнал, за молитвой… Беспокойно вам, пожалуй, будет.

– Ну, что там разбирать!.. Не велики бояре… – сказал добродушно Блоха. – Мы как-нито в уголке пристроимся… А чуть светок, опять ходом на Москву…

– Ну, так идите, родимый… Ничего… Как-нито проспим…

Все гуськом пошли во двор, поднялись мостом в темные сени и перешагнули через высокий порог. В маленькой избенке было так дымно и духовито, что у них со свежего воздуха дух перехватило. В углу, справа, родильница лежала. Около нее на конце шеста задремала зыбка под жалким положком. За печкой копошились недавно появившиеся на свет Божий ягнята и удовлетворенно хрюкал поросенок. От этого зверья и шел тяжкий дух, настолько густой, что казалось, его можно резать ножом. Из-за стола в переднем углу, на котором лежало несколько сморщившихся жалких репок – лакомство деревенское, – недоверчиво смотрел на чужих дядей хорошенький чумазый мальчугашка с кудрявыми, нежно-золотистыми волосенками. От огромной печки шло тепло…

– Здорово, хозяюшки!.. – поздоровались прохожие с бабами. – Уж не взыщите, что потревожили. Будь потеплее, можно бы и под кустом ночевать, да ночи-то все еще студены…

– Ничего, ничего, разоблокайтесь… – слабым голосом сказала родильница, приятная бабочка с пылающим в жару лицом и блестящими, как звезды, глазами. – Да разуйтесь, посушитесь…

– Аль неможется? – ласково спросил Блоха, снимая сумку. – Ишь, как разгасилась вся…

– И то прихворнула после родов, родимый… – подперев подбородок рукой, жалостно сказала мать. – Трясовица, что ли, привязалась… Вот, может, поп молитву каку даст…

– А погодь, может, я и без попа вам пособлю… – сказал Блоха и стал рыться в своем мешочке. – У меня есть с собой на всякий случай… а, вот она…

Он вытащил из мешка какое-то тоненькое, почерневшее от старости и грязи рукописание.

– А чего это? – звенящим голосом спросила больная.

– А это «Сон Богородицы», касатка… – отвечал Блоха. – От всех напастей помогает…

– А чего ж ето в нем написано? – заинтересовались все.

– Прочитать-то я вам его не могу, неграмотный я… – сказал Блоха, садясь к столу, около которого дымила в светце смолистая лучина. – Ну да я по памяти его, почитай, весь знаю… Это дело умственное, родимка, святое… Мне один благодетель в Пскове его пожертвовал, как я при починке Домонтовой стены с лесов упал… А вот поносил я его на себе сколько-то время и поправился…

– Что ж в нем прописано-то?

По бородатому добродушному лицу Блохи разлилось умиление.

– А это, родимка, как раз Христос Батюшка с Божьей Матерью разговор держал… – сказал Блоха и особенным, напевным голосом начал: – «Ай Ты, Мати, Мати, Мария, – говорит, – Пречудная Дева, Пресвятая, где Ты ночесь ночевала, где ночь опочивала?» А Она Ему и отвечает: «Ночевала Я во граде Ерусалиме, на той горе, на Ертерпе, под святым под древом кипарисным. Мне не много спалось, много во сне виделось… Родила Я Себе, – говорит, – Сына, Сына Себе да Христе Боже, Я в реке Его да омывала, во святой Ердани восплескала; садилась Я, – говорит, – на крутой на бережок, во пелены Его да пеленала, в поясы Его да увивала, в пелены Его да камчатные, в поясы Его да шелковые… На той ли на святой на Ердани чуден крест да соружали, на кресте да главы прибивали…» А Христос Батюшка и говорит Ей: «Сон-де Твой, Матерь Божия, не ложен – буду Я на кресте распят…» И вот жиды Христа распинали, святую кровь Господню проливали, святую одежду Его раздирали, святое тело Его копьем протыкали… И вот спрашивает Его Божья Матерь: «На кого-де Ты Меня покидаешь?» А Он со креста Ей отвечает: «Покидаю Я Тебя на Ивана Богослова, на друга да на Христова – имей Ты Его вместо Сына, Сына Себе да Христе Боже…»

И долго напевно передавал Блоха чудеса из рукописания засаленного, и все слушали, не прерывая божественного и словом.