Кремль - Иван Наживин

– А вы заметили ли, отцы и братие, кто да кто за последние годы в святые у нас произведен был? – крикнул пьяный голос. – Я нарочно подсчитал: шестнадцать князей да княгинь, один боярин, четырнадцать митрополитов и епископов да двадцать три мниха, которые монастыри свои основали, – а попросту говоря, батюшки только самих себя в святые возводят да своих благодетелей…

– Свет инокам агнели, свет мирянам иноки… – пустил другой. – Кому же, как не им, перед Господом-то предстательствовать?..

– Ну, во здравие ваше, гости дорогие… – поднял владыка кубок. – Эх, пошла душа в рай, хвостиком завиляла!..

И весь фиолетовый лик его, опушенный белой бородой, и сизая слива носа, и жирный большой рот сияли благодушием, и многие невольно думали, что этот вечно пьяный, ни во что не верующий, но добродушный поп, пожалуй, из всех них самый лучший.

XXXV. Пожар

Стояли, пылали, палили знойные летние дни. Работные люди, не глядя на жару, как мураши, копошились над грозно растущим из земли Кремлем. Тайницкая стрельница и вся стена от реки, от степи, была уже готова и нарядно отражалась в сонной воде… Между работным народом болезнь какая-то проявилась: все крепко животом маялись, и многие помирали. Вокруг стен кремлевских стоял тяжкий дух. Каменщикам и самим несладко было это, да ведь за нуждой не в деревню же бегать! А вящие люди, проезжая в Кремль к великому государю или из Кремля, удерживали дыхание и бормотали в бороду ругательства…

Митька Красные Очи то исчезал из Москвы по своим лесным делам, то, не в силах расстаться с очарованиями столицы, вновь в нее возвращался и, выжидая случаю, все слонялся между черным народом и речи неподобные вел о шапках горлатных, о великих сокровищах, что святители принакопили себе на черный день, о тяжкой нужде общего народа. «Сон Богородицы» ему в болезни глаз не помог, и он очень озлобился на все божественное, а в особенности на попов. Княгинюшка, лебедушка белая, пропадала неведомо где, и Митька, обижаясь на судьбу, долго по этому случаю и злобно пьянствовал. Угрюмый Василей Облом сошелся с ним и не раз пропадал даже с ним из Москвы; уютный Блоха в свободное время добродушно бродил по святыне московской, а веселый Никешка предпочитал после работы петь хором песни деревенские. Что вокруг люди работные мерли, их самих не особенно тревожило: все помирать будем. На что вон высоки у бояр шапки, а и тем смертушки не миновать: она всех, матушка, равняет…

Жара стояла невыносимая. Хворь не унималась. Все изнемогало. Но душными ночами кабаки шумели. Слава некоторых из них была настолько велика, что часто по кабаку целая местность прозванье получала: Веселуха, Щипок, Палиха, Заверняйка, Скачок и прочие. Особенно шумно было в кабачке Каток, что на Подоле, под самой стеной кремлевской притулился. Митька держал себя атаманом.

– А какого хрена спину-то на них гнуть?.. – дерзко говорил он. – Что там ее ни гни, все в одном кармане вошь на аркане, а в другом блоха на цепи… А вот чертям запустить бы теперь петуха красного – сушь-то какая стоит!.. А как тревога подымется, и пощупать, где что лежит… А стены класть да стрельницы высокие нам ни к чему, нам прятать за ними нечего – яко благ, яко наг, яко нет ничего… Эй, ты там, хозяин!.. – крикнул он, бахвалясь. – Не видишь, что у добрых молодцев в чарках высохло?..

– Да ведь на Радунице только Москва горела… – молвил кто-то в жаркой и вонючей полутьме. – Три месяца не прошло…

– Ну, коли жалостлив больно, за печью сиди… – зло оборвал Митька. – Нас не больно милуют, ну и нам глядеть нечего…

В жаркой ночи, полной трепетания далеких зарниц, все более разгуливался ветер-суховей. Он гнал вдоль сонных улиц косматые тучи пыли, яростно стучал ставнями, кружил, как нечистая сила, по пустым площадям и снова свистел в пролетах недостроенных стрельниц кремлевских, пугал воем в трубе старух, а на Остоженке, где вдоль реки шли луга государевы, он яростно раскидал несколько стогов.

– Расходись под ветер… – шептал в воющем, пахнущем пылью мраке Митька. – И как только полночь у Ивана под Колоколы ударит, так и запаливай… Главное, чтобы смятенья больше было: тут тушить начнут, в другом месте зажигай… Ну, не зевайте… Ты, Облом, со мной пойдешь…

С последним ударом полночного колокола спящие в пыльной тьме деревянные домики вокруг Кучкова поля [29] вдруг осветились розовым светом. Две темные тени торопливо убежали в воющий мрак. И вдруг ночь вздрогнула от истошного крика:

– Горим! Ратуйте, православные…

И без того бешеный, ветер точно обрадовался этому сумасшедшему крику, закрутил, забился над землей, и сразу чьи-то богатые хоромы занялись красно-золотыми полотнищами пламени. Ветром нагнуло огненный столп на соседние дворы, они сразу запылали, и раздуваемое ураганом пламя понеслось из улицы в улицу… Раздетые люди с безумными глазами там, вопя, тащили свое добро из пылающих домов, там плескали в бешеные костры воду из смешных шаек, там старались заградить огню путь святыми иконами. Волосы их трещали, глаза покрывались слезой, одежда дымилась и загоралась, но они, совсем потеряв рассудок, вместо того чтобы просто спасаться, тщились остановить бушующий пожар. Плач, крики, рев испуганной скотины в уже горящих стойлах, вой, визг и свист пламени, грохот раскатывающихся стен и падающих стропил, злой, рвущий душу набат с розовых колоколен, страшный огненный дождь галок с зловеще-багрового неба, вой собак и – новый истошный крик:

– Родимые, смотрите-ка, и у Ильи Пророка занялось!

С каждой минутой грозный ужас нарастал. Ветер, раньше дувший с востока, теперь крутил так и эдак, пригибал пламя к земле вдоль испуганных красных улиц, вновь вздымал его к небу, рвал на части и красно-золотыми полотнищами этими выстилал часто целые улицы сразу.

Из красного Кремля, пригнувшись к седлам, вылетели конники – то навстречу огню спешил сам великий государь со своими боярами…

С невероятной быстротой среди страшного воя звонниц и огненной метели галок в пламенеющем небе широкий разлив бушующего пламени обошел по Неглинке рдеющий Кремль, разом, без усилия, перебросился через реку в Замоскворечье, и вдруг ветер, переменив направление, опять погнал огненное море из-за реки на Кремль. Вихрь оторвал необъятной величины красно-золотую ткань, перенес ее в бешеных корчах на другую сторону реки и покрыл ею Кремль. Попы выступили было с великим пением, во всеоружии своих святынь, но нестерпимый жар огненной бури заставил их побросать все и с безумными лицами бежать вниз, к воде. Но и там спасения не было: Подол уже пылал, и на огненной реке загорелись барки. Люди задыхались в едком дыму и зное, падали на землю лицом вниз, загорались, бросались в точно пылающую воду…

Вспыхнул и Вознесенский монастырь. На крики испуганных монахинь бросились все, кто был поблизости, а среди них – князь Василий. И вдруг он остолбенел: во дворе пылающего монастыря, прижавшись спиной к стене, вся сияющая в знойных отблесках пожара, перед ним стояла в черном одеянии монахини – Стеша! Он никак не ждал встретить ее тут. Он был уверен, что она по-прежнему спасается в Княгинином монастыре во Владимире… И может быть, не скоро очнулись бы оба от столбняка, если бы не страшный крик неподалеку: то вспыхнул священник, бежавший из уже пылающей монастырской церкви с антиминсом. Он покатился на землю, а монахини в ужасе, как стадо испуганных овец под грозой, разбежались во все стороны…

– Стеша, скорее!.. – едва выговорил князь Василий. – Бежим…

И, схватив ее за ледяную руку, он потащил ее уже дымившейся улицей к реке.

– Скорей, скорей!..

Большая галка, пылая, упала на черную рясу, ряса затлелась, задымилась, и князь, потушив огонь руками, среди густого огненного дождя, в жару и дыму, тащил Стешу прочь. Они и не заметили, как очутились на горящем Подоле, на берегу реки, густо усыпанном тысячами перепуганных людей. Кто-то догадался обрубить чалки пылающих барок, и они, все в огне, крутясь и сея ужас, пошли по огненной реке…

Стеша едва держалась на ногах. Князь неотрывно смотрел на нее, и в душе его полыхал свой пожар, огромный, страшный, полный дикой радости…

– Стеша!..

Она уже справилась с собой. Отказаться от счастья, от жизни раз – тяжело, отказаться еще раз – невыносимо. Но она нашла в себе силы… Она закрыла белое, исхудавшее лицо обеими руками. Она молилась…

– Стеша.

Она в глубокой истоме вздохнула и подняла на него свои новые, тихие глаза.

– Стеши давно нет… – едва выговорила она. – Есть только мать Серафима… Кончено все и навсегда…

И страшны были эти слова в черной женщине в полном расцвете ее тридцатилетней красоты. Князь в бешенстве топнул ногой.

– Нет для меня никакой матери Серафимы!.. – рванул он. – Для меня была и осталась только Стеша, сгубившая себя и меня… Стеша, радость моя, одно слово твое – и мы унесемся с тобой на край земли, где нас никто не найдет…