Поздняя осень в Венеции - Райнер Мария Рильке

Поскольку вас немного я любил,

Любовь свою мгновенно покидая,

Пространство находя в любимых лицах,

Которое в пространство мировое

Переходило, вытесняя вас…

По-моему, недаром я смотрю

Во все глаза на кукольную сцену;

Придется ангелу в конце концов

Внимательный мой взгляд уравновесить

И тоже выступить, сорвав личины.

Ангел и кукла: вот и представленье.

Тогда, конечно, воссоединится

То, что раздваивали мы. Возникнет

Круговорот вселенский, подчинив

Себе любое время года. Ангел

Играть над нами будет. Мертвецы,

Пожалуй, знают, что дела людские —

Предлог и только. Все не самобытно.

По крайней мере, в детстве что-то сверх

Былого за предметами скрывалось,

И с будущим не сталкивались мы.

Расти нам приходилось, это верно,

Расти быстрее, чтобы угодить

Всем тем, чье достоянье — только возраст,

Однако настоящим в одиночку

Удовлетворены мы были, стоя

В пространстве между миром и игрушкой,

На месте том, что с самого начала

Отведено для чистого свершенья.

Кому дано запечатлеть ребенка

Среди созвездий, вверив расстоянье

Его руке? Кто слепит смерть из хлеба, —

Во рту ребенка кто ее оставит

Семечком в яблоке?.. Не так уж трудно

Понять убийц, но это: смерть в себе,

Всю смерть в себе носить еще до жизни,

Носить, не зная злобы, это вот

Неописуемо.

Элегия пятая

Посвящается г-же Херте Кениг

Но кто же они, проезжающие, пожалуй,

Даже более беглые, нежели мы, которых поспешно

Неизвестно кому (кому?) в угоду с рассвета

Ненасытная воля сжимает? Однако она их сжимает,

Скручивает, сотрясает, сгибает,

Бросает, подхватывает; словно по маслу

С гладких высот они возвращаются книзу,

На тонкий коврик, истертый

Их вечным подпрыгиванием, на коврик,

Затерянный во вселенной,

Наложенным пластырем, словно

Небо пригорода поранило землю. Вернутся и сразу

Выпрямляются, являя собою

Прописную букву стоянья… Но мигом

Даже сильнейшего схватит и скрутит

Шутки ради. Так Август Сильный

Скрутил за столом оловянное блюдо.

Ах, и вокруг этой

Середины зримая роза

Цветет и опадает. Вокруг

Этого пестика, собственною пыльцою

Опыленного, ложный плод

С неохотой зачавшего, с неохотой

Всегда неосознанной, которая блещет

Сквозь тонкую пленку легкой притворной улыбки.

Вот он: морщинистый, дряблый калека;

Лишь барабанит он, старый, в просторной

Коже своей, как будто сначала

Были в ней два человека, один из которых

Теперь уже похоронен, другим пережитый,

Другим, глухим и порою немного

Растерянным в коже своей овдовевшей.

А этот молодчик подтянут; как сын захребетка

И монахини, туго набит

Простодушьем и мускулами.

О вы,

Которые были подарены вместо игрушки

Малолетнему горю однажды

Во время его затяжного выздоровления…

Ты кто, словно плод,

Незрелый, но треснувший, сотни

Раз ежедневно срываешься с древа совместно

Выработанного движения (что в две-три минуты

Быстрее воды пробежит сквозь весну, сквозь лето и осень) —

Срываешься ты и стукаешься о могилу;

Иногда, в перерыве, готов народиться

Милый твой лик, вознесенный к твоей

Изредка ласковой матери; тело твое

Гладью своей поглощает его, твое робкое,

Почти не испытанное лицо… И снова

Хлопает человек в ладони, к прыжку подавая

Знак, и прежде, чем боль прояснится

Рядом с без устали скачущим сердцем,

Жжение в пятках опережает его,

Первопричину свою, вместе с несколькими

Слезинками, к тебе на глаза навернувшимися.

И все же, вслепую,

Улыбка…

Ангел, сорви ее, спрячь в отдельную вазу.

Пусть с мелкоцветной целебной травкою рядом

Радости будут, пока не открытые нам.

В урне прославь ее надписью пышной: Subrisio Saltat.

А ты, милая,

Через тебя перепрыгивают

Острейшие радости молча. Быть может, оборки твои

Счастливы за тебя, —

Быть может, над молодою

Упругою грудью твоей металлический шелк,

Ни в чем не нуждаясь, блаженствует.

Ты,

Постоянно изменчивая, рыночный плод хладнокровья,

На всех зыбких весах равновесия

Напоказ, по самые плечи.

Где же, где место — оно в моем сердце, —

Где они все еще не могли, все еще друг от друга

Отпадали, словно животные, которые спариваются,

А сами друг дружке не пара, —

Где веса еще тяжелы,

Где на своих понапрасну

Вертящихся палках тарелки

Все еще неустойчивы…

И вдруг в этом Нигде изнурительном, вдруг

Несказанная точка, где чистая малость

Непостижимо преображается, перескакивает

В ту пустоту изобилия,

Где счет многоместный

Возникает без чисел.

Площади, площадь в Париже, большая арена,

Где модистка, Madame Lamort,

Беспокойные тропы земли, бесконечные ленты

Переплетает, заново изобретая

Банты, рюши, цветы и кокарды, плоды искусственной флоры,

Невероятно окрашенные для дешевых

Зимних шляпок судьбы.

.

Ангелы! Было бы место, нам неизвестное, где бы

На коврике несказанном влюбленные изобразили

То, к чему здесь неспособны они, — виражи и фигуры,

Высокие, дерзкие в сердцебиении бурном,

Башни страсти своей, свои лестницы, что лишь друг на друга,

Зыбкие, облокачивались там, где не было почвы, —

И смогли бы в кругу молчаливых

Бесчисленных зрителей — мертвых:

Бросили бы или нет мертвецы свои сбереженья —

Последние, скрытые, нам незнакомые, вечно

Действительные монеты блаженства —

Перед этой воистину наконец улыбнувшейся парой —

На успокоенный

Коврик?

Элегия шестая

Смоковница, ты для меня знаменательна долгие годы.

Не до славы тебе. Ты, почти минуя цветенье,

В завершающий плод

Чистую тайну свою устремляешь.

Словно трубы фонтанов, гнутые ветки твои

Вниз и вверх гонят сок. Не успевая проснуться,

В счастье собственной сладости он вбегает стремглав.

Словно в лебедя бог.

…А мы медлительны