Поздняя осень в Венеции - Райнер Мария Рильке

class="v">Петь потаенного, петь виновного, петь проточного бога крови.

Тот, кого издалека узнает она, юноша, что он знает

Сам о властителе страсти, который из одиночества часто,

Прежде чем девушка сгладит, часто, словно и нет ее вовсе,

Ах! какой неизвестностью забрызганный, голову божью

Поднимал, призывая ночь к бесконечной смуте.

О Нептун кровеносный, о жуткий трезубец его,

О темный ветер груди его из ракушки витой!

Слушай, как ночь, углубляясь, пустует. Звезды,

Не из-за вас ли влюбленного тянет

К любимому лику? Не различает ли он

В чистых чертах очертания чистых созвездий?

Нет, не ты, не ты и не мать

Брови ему напрягла, словно лук, ожиданьем.

Нет, девушка, вовсе не из-за тебя

Губы свела ему жажда оплодотворенья.

Неужели ты думаешь, будто поступь твоя

Так потрясла его, легкая, словно утренний ветер?

Ты потревожила сердце ему, но более древний

Ужас напал на него при соприкосновенье.

Позови… Не выманишь зовом его из прародины темной.

Правда, он хочет, он возникает, вживается он облегченно

В тайное сердце твое и берет, начинаясь.

Но разве когда-нибудь он начался?

Мать, зачала ты его, с тобою он маленьким был;

Новым он был для тебя; ты над новым взором склоняла

Ласковый мир, преграждая дорогу чужому.

Ах, куда они делись, те годы, когда заслоняла ты просто

Стройной фигурой своей неприкаянный хаос?

Многое прятала ты; ненадежную спальню

Ты приручала, и сердцем приютным людское пространство

Ты примешивала к ее ночному простору,

Не в темноте, а вблизи от себя зажигала

Ты ночник, чтобы он светил дружелюбно.

Каждый шорох и треск с улыбкою ты объясняла,

Словно знала, когда половицам скрипеть надлежит…

Слушая, он успокаивался, и стоило только

Тебе приподняться, за шкаф отступала

Судьба его в темном плаще, и среди занавесок

Исчезала его беспокойная будущность, отодвигаясь.

И сам он, как он лежал, облегченный, под сенью

Век своих сонных, но легких, вкушая

Сладость, разлитую в дреме,

Казалось, что он защищен… А внутри?

Кто внутри защитил бы его от родового потопа?

Ах, спящий, он был без присмотра; спал он,

Но в лихорадке, в бреду, как он сам в себя погружался!

Новый, пугливый, как он запутался сразу

В сокровенном свершеньи, в присосках — усиках цепких,

В прообразах переплетенных, в отростках-удавах,

В хищных формах. Он им предавался. Любил их.

Внутренний мир свой любил, сокровенные дебри,

Девственный лес, где среди бурелома немого

Сердце его зеленело. Любил. Покидал, отправлялся

По своим же корням к могучим истокам,

Где крохотное рожденье его пережито уже.

В древнюю кровь он, влюбленный, нырял, погружался

В бездну, где жуть залегла, пожравшая предков. Любое

Страшилище знало его и встречало, приветливо щурясь.

Да, жуть улыбалась. И редко

Улыбалась так нежно ты, мать! Как он мог

Не любить ее, если она улыбалась. Он прежде,

Чем тебя, полюбил ее, ибо, когда его ты носила,

Она растворилась уже во влаге, где плавал зародыш.

Ведь мы — не цветы. Не одним-единственным годом

Нам любить суждено. Набухают, когда мы полюбим,

Незапамятным соком запястья. О девушка, это

То, что в себе мы любили, не будущее и не особь,

А брожение смутное; не одинокий младенец,

А поколения предков, разбитые вдребезги горы,

Что в нашей лежат глубине; пересохшие русла

Прародительниц; этот беззвучный пейзаж,

Весь этот пейзаж, осененный

Пасмурной или ясной судьбой, тебе предшествовал, девушка.

А сама ты? Где тебе знать, что ты возмутила

В любящем древность. Чувства какие

Закопошились в его существе измененном. Какие

Жены тебя ненавидели там. Каких воителей мрачных

В жилах его пробудила ты. Дети,

Мертвые дети просились к тебе. Тише… Тише…

Будь с ним ласкова изо дня в день; осторожно

Уведи его в сад, чтобы ночи

Перевешивали…

              Удержи его…

Элегия четвертая

Когда придет зима, деревья жизни?

Мы не едины. Нам бы поучиться

У перелетных птиц. Но слишком поздно

Себя мы вдруг навязываем ветру

И падаем на безучастный пруд.

Одновременно мы цветем и вянем.

А где-то ходят львы, ни о каком

Бессилии не зная в блеске силы.

А нам, когда мы ищем единенья,

Другие в тягость сразу же. Вражда

Всего нам ближе. Любящие даже

Наткнутся на предел, суля себе

Охотничьи угодья и отчизну.

Эскиз мгновенья мы воспринимаем

На фоне противоположности.

Вводить нас в заблужденье не хотят.

Нам неизвестны очертанья чувства, —

Лишь обусловленность его извне.

Кто не сидел, охваченный тревогой,

Пред занавесом сердца своего,

Который открывался, как в театре,

И было декорацией прощанье.

Нетрудно разобраться. Сад знакомый

И ветер слабый, а потом танцовщик.

Не тот. Довольно. Грим тут не поможет.

И в гриме обывателя узнаешь,

Идущего в квартиру через кухню.

Подобным половинчатым личинам

Предпочитаю цельных кукол я.

Я выдержать согласен их обличье

И нитку тоже. Здесь я. Наготове.

Пусть гаснут лампы, пусть мне говорят:

«Окончился спектакль», пускай со сцены

Сквозит беззвучной серой пустотой,

Пусть предки молчаливые мои

Меня покинут. Женщина. И мальчик

С косыми карими глазами, пусть…

Я остаюсь. Тут есть на что смотреть.

Не прав ли я? Ты тот, кто горечь жизни

Из-за меня вкусил, отец мой, ты,

Настоем темным долга моего

Упившийся, когда я подрастал,

Ты тот, кто, будущность мою вкушая,

Испытывал мой искушенный взгляд, —

Отец мой, ты, кто мертв теперь, кто часто

Внутри меня боится за меня,

Тот, кто богатство мертвых, равнодушье

Из-за судьбы моей готов растратить,

Не прав ли я? Не прав ли я, скажите,

Вы, те, что мне любовь свою дарили,