Поздняя осень в Венеции - Райнер Мария Рильке

письмена,

предрасполагавшие к доверью:

тайна там, где просто тишина, —

но и камень дрожью отрешенной

на ветру дрожит, когда судьба

при напечатлении герба

каждою строкой завороженной

говорит в письме, как ни тревожно:

старость, как ни странно, стыд и страх,

и не убедиться невозможно,

что аллея вся в слезах.

А когда, на крышу бросив взор,

урны там потрескались, и тщетна

стойкость их, но все-таки заметна

ось останков до сих пор.

Похищение

В детстве она от своих служанок

убегала в дождь и в бурю прочь,

чтобы спозаранок припомнить ночь,

покровительницу беглянок,

но парка вихрь ночной не разит

неудержимым своим разором,

как ей укором совесть грозит,

когда, с шелковой лестницы сняв ее смело,

умчал он ее, как сердце велело.

Дальше лишь экипаж

и запах тряски дорожной

с погоней за неосторожной, когда,

пропажа из пропаж,

она со стыда, в истоме тревожной,

всю свою блажь, страх свой весь

прячет в мех в путанице невозможной

волос, когда мрак и холод — смесь

знобящая, и во фразе несложной

голос чужой: «Яжездесь!»

Гортензия в розовом

Кто знает, как цветок зарозовел,

растрачен, в лепестках рассредоточен

и золотом своим обеззолочен,

но в зонтиках своих, бледнея, цел.

Дар бескорыстный розового цвета,

улыбка в нежном воздухе утрат?

Для ангелов, быть может, эстафета —

неуловимый запах и закат?

Хотя, быть может, им одним дано

хранить между цветком и цветом связь,

зеленое, под розовым таясь,

все знает, но поблекнет все равно.

Герб

Хоть немало битв победы ради

отразилось в зеркале щита,

в замкнутой с тех пор навеки глади

заодно с чертой черта

предков, из которых каждый жив,

и его испытанная слава

левое давно являет справа,

слева правое явив,

сумерки величья и размах,

и своих не потерявший пряжек,

укорочен сверху, шлем готов;

вот сокровище о двух крылах,

на которое, богат и тяжек,

рушится взволнованный покров.

Холостяк

При лампе погружен в свои архивы,

перед собою деревянный шкаф

он видел, и, казалось, предки живы

сознанием своих посмертных прав;

как в жизни, родовитые, учтивы,

его признали, гордо с ним совпав.

А в креслах вдоль стены видны пустоты,

где под покровом длительной дремоты

расположилась вечность на ночлег;

часы не утеряли позолоты,

хоть не боится маятник работы,

в муку размалывая век

не для него. Он только по старинке

примеривал, как саван, тело предка,

стремясь в иные времена,

закрадывался шепот в письмена,

а на письме знакомая пометка,

как будто бы письмо к нему, а сам

по кресельной похлопывал он спинке,

и не смотрел он в зеркало, в котором

окно наперекор тяжелым шторам:

уже почти что призрак виден там.

Одинокий

Если б только сердце башней стало,

чтоб вверху стоять мне на краю,

и с концом совпало бы начало,

уничтожив мир и боль мою.

Но в огромном или же в безмерном,

где светло бывает и темно,

видится еще лицо одно

в неумолчном и в неимоверном

каменное, но его черты

в безнадежнейшем из положений

при уничтожении блаженней

перед наступленьем пустоты.

Читатель

Склонив лицо, как мог он перестать,

уже начавший жизнью жить второю,

хоть прерывается она порою

необходимостью листать?

Сомнительно для матери родной,

ее ли это сын, ушедший в строки,

тень пьет свою. А мы, расчислив сроки,

едва ли можем знать, какой ценой

он оторвался от вселенной книжной,

потребовавшей от несытых глаз

даяний с жертвою скоропостижной,

готовый мир являя лишь в конце;

так дети, в свой заигрываясь час,

не ускользнут от будничной опеки, —

но как ему заметить, что навеки

он изменяется в лице?

Яблоневый сад

Borgeby-Gard

Сумрак на закате — к сочетанью

зелени вечерней и земли;

становящееся нашей данью

все, что обрели мы, обрекли,

чтоб из радостей полузабытых,

с внутреннею тьмою их смешав,

для корней извилистых несытых

сделать и разбрызгивать состав

меж деревьев Дюрера, когда

бремя доброй сотни дней рабочих

терпеливо пестует охочих

гнуться ради каждого плода,

тяжелевшего день ото дня;

так благодаря родным глубинам

ты живешь весь век в одном-едином

и растешь, молчание храня.

Призвание Мухаммеда

Но и в уединении, в пустыне,

огненно-светлый ангел перед ним,

подвластный, очевидно, лишь святыне;

а сам он жил желанием одним:

остаться тем, кем был; стезя готова

для странника-купца среди тревог;

не знал он книг, но мудрый бы не смог

вместить подобного такому слова;

и властный ангел явно неспроста

лист развернул, смущая письменами;

«Читай, — велел ему, — читай с листа!»

И он прочел такое, что поник

в поклоне ангел, ибо временами

он двигал, повинуясь Книге книг.

Гора

Тридцать шесть и сто, не меньше, раз

он писал одну и ту же гору,

словно