Длань Одиночества (СИ) - Дитятин Николай Константинович

— И что-то пошло не так, — подхватила жрица, подражая детективному тону образа.

— Именно! — согласился Альфа, ударив кулаком в ладонь. — Ставлю сотню своих интерпретаций на то, что это как-то связано с Неправильной яблоней.

И с Никасом, — добавил он про себя. Для чего Максиме эта интрига? Что она знает об объекте «Все», чего не знаю я? Объект не догадывается, что он образ, это всем известно. Но что это дает в перспективе? Предположим, что это позволяет ему симулировать физическое тело. Такое, как тело Никаса. А значит… Он может ранить его. Может быть даже убить. Но это бессмысленно, «Все» просто не сможет отыскать Никаса в нашей вселенной. Он ведь даже не знает, кого искать. Да что там, у него и мотива быть не должно.

Если только…

— Ах ты, тварь, — процедил Альфа тоном мгновенно уставшего человека.

— У нас проблемы? — испуганно спросила жрица.

— Еще какие. Мне нужно срочно увидеть Только Воздающего. Иначе мы можем навсегда лишиться наших бесштанных фиест.

— Наших бесштанных фиест?

— Седлай Архикота! — рявкнул Альфа. — Мы отправляемся в Администрацию!

Тем временем Никас, ничего не знающий о бесштанных фиестах, снова щурился.

— Понятия не имею, что это, — сказал он, наконец. — Сдаюсь.

Диковинная фигура из цветов, зефира и проволоки кренилась в сторону.

— И никто не знает, — вздохнул Роман.

Это было не первое поражение Аркаса в городе Актуального искусства. Роман привел его туда после долгого путешествия по свалке. При этом Никас не сразу понял, где закончилась свалка, и начался город. Он подозревал, что и Роман не знает этого наверняка.

Город состоял из выставочных залов, загадочных инсталляций, примитивных картин и самоотверженных образов. Образы чаще всего были приколочены к деревянным конструкциям за различные части тела.

— Это художники, — объяснял Роман. — Очень уважаемые здесь сущности.

Никас старался не комментировать. Пришитые к ушам художников апельсины вызвали в нем смешанные чувства. По большей части страх и отвращение. Он решил про себя, что людей способных вогнать гвоздь себе в мошонку лучше не злить. В конце концов, критика — это месть импотента.

Картины висели на стенах, торчали из мусора, болтались в воздухе, ворочались в огромных завалах такой же бессмысленной мазни. В основном они изображали… Цвета. Тут были картины посвящённые красному цвету. Синему и зеленому. И даже фиолетовому. Вокруг них толпились образы. Лица их дрожали от волн озабоченности и смущения.

Никас вспомнил, как Альфа травил очередь и подошел поближе.

— Мазок хорош, — сказал он одухотворенно. — А какая композиция брызг и простейших геометрических фигур. Это шедевр.

Образы взорвались аплодисментами. Затруднение мгновенно исчезло. Они хвалили и подчеркивали гармоничность случайно упавших капель красного, белого и черного.

Появился художник в длиннющем свитере.

— Начальная цена определяется автором, — сухо сказал он.

Тут уж Никас не выдержал. Он поймал его за оттянутый шерстяной ворот и повалил на землю. Потом сорвал со стены картину, смял ее, и запихал верещащему создателю в рот. Образ мычал и катался по земле, пока Никас обливал его краской из заляпанных банок.

— А ну замри! — скомандовал он.

Образ испуганно затаился.

— Пожажушта нинадо боглбше! — заскулил он. — Я пжосто взял тряпку, которую поджожил под ноги, штобы не жапачкать пол…

— Погоди-ка.

Чавк.

— А теперь продолжай.

— Клянусь фантазией, я не хотел ничего плохого, — образ отчаянно облизывал пересохшие губы. — У меня не шел мазок, поэтому я выставил тряпку, которую постелил под треногу, чтобы краска не запачкала пол. Я думал, все воспримут это как шутку. Посмеются. Юмор полезен… Ах. У меня еще есть пуки в баночках. Не жела-а-агрх…

Никас вернул кляп на место и вытер ладони о штаны.

— Какого эпитета ты делаешь? — вмешался Роман.

— Создаю свою инсталляцию, — поделился журналист. — Всегда об этом мечтал. Называется «Доля творца». Впечатляет?

— Это просто облитый краской мужик, — пожал плечами Роман.

— Как смеешь ты, сермяжная деревенщина, говорить такое? — подбоченился Никас. — Это выплеск чистого творчества.

— У него сопли от страха текут.

— Признак искренности. Ладно, я шучу. Это просто облитый краской мужик.

— Этот город единственный в своем роде парадокс Дна, — сказал Роман. — Все здешние сущности завершенные. Но они никуда отсюда не улетают. Все имеют начало, середину и конец, но остаются тут. Больше ничего подобного в моем мире нет. Это наводит на определённые мысли, но я слишком скромен, чтобы озвучить их.

Они пошли дальше, оставив толпу созерцать всхлипывающего художника. Слышалось натужное кряхтение, — звук сильного когнитивного диссонанса.

Окружение становилось все специфичнее. Аркаса настораживали циклопические создания из кухонных терок. Его отпугивали свернутые в клубки человеческие ноги и вытесанные из дерева саркомы легкого. Над ним то и дело нависали паутины из разноцветных нитей, где чудовищные мотыльки свирепо разрывали радужных пауков. Никас шел по дорогам из шляп и пробирался через жуткую армию банановых попугаев.

В какой-то момент они забрели в ужасающие трущобы. Здесь желтели рыбьи скелеты в выходных костюмах, скрежетали ржавые фигуры из погнутых вилок, метались в тенях невнятные личности, топоча огромными ступнями. Дома были вырваны из земли и висели в воздухе, в ореоле каменных глыб. Разбитые фундаменты тянулись вниз, шлейфом бетонных блоков. Художники еще попадались, но были на последнем издыхании. Они страдали от истощения, и все время норовили проткнуть себе щеки.

Аркас и Роман вошли в тоннель под мостом. Узкий, едва освещенный. На полу что-то слизкое шевелилось, оставляя жирные нити на подошвах. Мелькали омерзительные хитиновые спины. Нечеловеческие скелеты стыли у стен. Дышащие наросты, покрытые сотами червоточин, пыхтели и посвистывали. Жуткие фигуры, следящие из ниш и ответвлений, тихо рычали.

Никаса начинало знобить от ужаса.

— Куда мы идем? — спросил он. — Роман?

Его сын не отозвался. Никас вдруг оказался совершенно один посреди залитых кровью и фекалиями умывальников. Горели тусклые, в мошках, лампы. Осыпалась сгнившая плитка. Капала рыжая вода. Сверху на Никаса печально глядел растянутый за мышцы человек. Освежёванный и обескровленный. Из разбитой туалетной кабинки осторожно выглядывал женский торс с обрубленными конечностями и раздувшимся животом. В соседней кабинке кто-то дико совокуплялся. Дрожали фанерные стены. Орали трое.

В дальнем углу, во тьме, вдруг подсветилась жуткая вытянутая морда. Она поглядела на Никаса и оскалилась.

— Эй, красавчик, — прохрипела она зловеще. — Туда ли ты забрел? У нас тут нет пенных лошадок.

Тут же человеку заломили руки и приставили к горлу нож с фрагментом лошадиной челюсти вместо лезвия. Рука в желтоватой резиновой перчатке.

— Тихо, голубок, не дергайся, — прошепелявили сзади. — Любишь радикальное искусство, люби и саночки возить.

— А ну снимай штаны, — рявкнула морда.

— Инсталляция будет называться: «Тоннель в темноту», — радостно заклокотали сзади. — Публика будет неприятно шокирована. А то заигрались мы с этой расчлененкой. Народу нынче нравиться, когда эмоции растянуты во времени. Кому интересно глядеть на статику? Ноги, руки, задницы. Раздельно они ни черта не стоят. Даже на кишки люди смотрят, не отвлекаясь от пирожков. Нет, мой дорогой образ, — горячо прошептали Никасу на ухо. — Мы с тобой будем умирать медленно. Так медленно, что тебе будет казаться, что ты бессмертен.

К этому моменту Никаса обуревали непростые чувства. С одной стороны ему было смешно, с другой — омерзителен запах из гнилой пасти, что нашептывала ему тезисы о художественной ценности брутального гомосексуализма. А еще ему мешали сосредоточиться вопли из кабинки. Надо было как-то выходить из этой ситуации.

— Есть одна проблема, — произнес Никас, морщась.