Невероятная жизнь Анны Ахматовой. Мы и Анна Ахматова - Паоло Нори

– А-а-а, – протянул я.

Казалось, вопрос закрыт.

Но возникла проблема.

Проблема в том, что, как всегда в России, я успел купить довольно много книг, и, вместо того чтобы везти их с собой в чемодане и оплачивать багаж сверх нормы (а это пришлось бы делать), я подумал, что мог бы отправить их по почте, и едва ли не сразу, с первых же дней, начал прикидывать, как бы это устроить: складывал книги, формируя посылки, выбирал, что отправить, что взять с собой, а что оставить в России, потеряв деньги.

И практически каждый день, упаковывая и распаковывая свои воображаемые посылки, я натыкался на книгу Грековой, которая, признаться честно, казалась мне бесполезной.

– Тольяттиииии, – позвал я.

– Мм, – ответила она.

– Книга Грековой, – сказал я.

– Мм, – повторила она.

– Будем ее отправлять?

– Да.

– А может, оставим здесь?

– Нет.

– Ладно, – согласился я.

На следующий день мне снова попала под руку книга Грековой.

– Тольяттиии, – позвал я.

– Мм, – ответила она, – я здесь.

– Хотел спросить насчет книги Грековой.

– Мм?.. – сказала она.

– У меня есть сомнения, что в Италии ты будешь ее читать. Ты уверена, что хочешь ее отправить?

– Да.

– Ладно, – согласился я.

Прошел еще день, и мне снова попала под руку книга Грековой.

– Тольяттиииии, – позвал я.

– Мм, – ответила она.

– Собираю книги, чтобы отправить в Италию, а насчет одной книги никак не могу решить, отправить ее или оставить здесь, эта, как ее… Грекова. Как скажешь, оставим ее?

– Нет, – сказала Тольятти, – давай заберем.

И так каждый день, пока до отъезда не осталось три дня, и ровно за три дня до отъезда мы отправили книгу Грековой в Италию.

С одной стороны, Тольятти была рада, что книгу все-таки отослали по почте, что она настояла на своем, а с другой – ей было грустно: ведь теперь непонятно, о чем нам разговаривать.

Время от времени я звал ее:

– Тольятти!

– Мм, – отвечала она.

– Насчет той книги, – говорил я.

– Какой книги?

– Грековой.

– Да, – отвечала она.

– Как ты думаешь, – спрашивал я, – мы правильно поступили, что отправили ее?

– Да, – кивала она, но это были уже не те оживленные диалоги прежних дней, когда все еще только предстояло решить и будущее было не предопределено.

А теперь судьба книги Грековой уже решена, и в эти три последних дня в России у нас остались только воспоминания о наших разговорах.

16.2. Песня

Один певец из Болоньи, Дино Сарти, когда-то написал песню «Как там Россия», которая начинается словами: «Где я только не побывал! Был в Баццано, Сеуле, Монгидоро, Тегеране, Бейруте, даже в Ро, но никогда не был в России».

А дальше Дино говорит: «Если вы отправляетесь в Россию, самое интересное начинается после возвращения оттуда – все расспрашивают, всем хочется разузнать». «Ну че, Дино, – спрашивает его кто-то на диалекте, – как там в России?» «Россия большая», – отвечает Сарти. «Смотри какой дипломат! – говорит ему другой. – А я вот что хотел спросить: а это правда, что в Сибири собачий холод?» «А мне без разницы, – отвечает Сарти, – я надевал шерстяной свитер».

Как все просто. Шерстяной свитер.

16.3. Эксперт

В последнее время мне постоянно звонят, как эксперту по ситуации в России, и просят прокомментировать происходящее на Украине.

Я чувствую себя не совсем в своей тарелке: не люблю, когда мне задают вопросы как человеку, прослывшему экспертом. Я не эксперт – я просто энтузиаст.

И именно по этой причине, когда мне приходится говорить о России, я гоню от себя мысль, что хорошо знаю эту страну: хоть я и езжу туда уже тридцать с лишним лет, единственные два города, в которых я провел более-менее продолжительное время, это Москва и Петербург, а Россия, как говорит Дино Сарти, большая, она простирается далеко за пределами Москвы и Петербурга, и единственное, что я могу посоветовать тем, кто решил поехать в Россию, это надевать шерстяной свитер.

Когда я отправлялся в Россию в последний раз, а было это в июле 2022 года, я приехал в Петербург, уже зная, на какой вопрос мне придется отвечать по возвращении: как там в России?

16.4. Аушвиц

В Эмилии по соседству с городом Карпи, неподалеку от моего дома, находится концлагерь Фоссоли, откуда в конце Второй мировой войны уходили поезда в Освенцим. Оттуда среди прочих вывезли и Примо Леви[69].

Несколько лет подряд фонд «Фоссоли» организовывал так называемые «Поезда памяти». Состав, сформированный в Карпи, отправлялся в Краков, откуда пассажиров доставляли на автобусах в лагерь Аушвиц-Биркенау. Поезд перевозил семьсот человек – шестьсот студентов и сотню людей постарше. В течение семи лет я тоже получал от них приглашение и просьбу написать что-нибудь по этому поводу, чтобы прочитать в Кракове в первый вечер по приезде.

Для первой поездки я написал речь, которую назвал «С точностью до наоборот», сделав экскурс в историю, а поскольку я не специалист в этом вопросе, не историк, пришлось обратиться к документам, и среди прочих изученных мною материалов я отметил эпизод, занимавший умы многих людей, – телефонный разговор Сталина и Пастернака, показательный пример отношений между интеллигенцией и властью, по мнению Леонардо Шаши[70].

16.5. Телефонный разговор

Этот телефонный разговор, состоявшийся в 1933[71] году, касался другого русского поэта, Осипа Мандельштама, который в ноябре 1933 года написал антисталинское стихотворение, звучавшее так:

Мы живем, под собою не чуя страны,

Наши речи за десять шагов не слышны,

А где хватит на полразговорца,

Там припомнят кремлевского горца.

Его толстые пальцы, как черви, жирны,

И слова, как пудовые гири, верны,

Тараканьи смеются усища,

И сияют его голенища.

А вокруг него сброд тонкошеих вождей,

Он играет услугами полулюдей.

Кто свистит, кто мяучит, кто хнычет,

Он один лишь бабачит и тычет.

Как подкову, кует за указом указ:

Кому в пах, кому в лоб, кому в бровь, кому в глаз.

Что ни казнь у него – то малина,

И широкая грудь осетина.

Стихотворение не было опубликовано. Не думаю, что в 1933 году в Советском Союзе в печати могло появиться стихотворение, направленное против Сталина – это было исключено. Но Мандельштам обошел, казалось, всех своих знакомых и всем его прочитал.

Эмма Герштейн пишет, что никто из близких Мандельштама не сомневался, что, если