8. Литературно-критические статьи, публицистика, речи, письма - Анатоль Франс

В общем, народы не любят войну, и они совершенно правы. Подлинно народные песни нашей Франции, где, казалось бы, солдат как грибов после дождя, те песни, что вместе с жаворонком взмывают с борозды, — на стороне матерей. Разве не вершина, не жемчужина сельских песен жалоба Жана Рено, который возвращается с войны, обеими руками придерживая вываливающиеся из живота внутренности?

— Здравствуй, Рено, здравствуй, мой сын,У твоей подруги родился сын.

— Ни жену, ни сына, милая мать,Не придется мне любить и ласкать.

Постели мне белую простыню,Напоследок я на ней отдохну.

И в полночь, когда совсем темно,Испустил дух красавец Рено.

Продолжение жалобы хватает за душу, и Жюльен Тьерсо справедливо считает слова и музыку этой песни одним из чудеснейших образцов безыскусственного народного творчества.

— Скажи мне, матушка, что это значит,Кто во дворе так жалобно плачет?

— Побит хозяином мальчик одинЗа то, что разбил хрустальный кувшин.

— Скажи мне, матушка, что же это?За окном стучат и стучат до рассвета.

— Каменщик, дочка, в стену стучит,Забивает новые кирпичи.

— А это, матушка, что за звон?Ко мне сюда долетает он.

— У короля родился дофин,Сегодня утро его крестин.

— А что же я, матушка, слышу тут —За окном у нас, как в церкви, поют?

— А это, доченька, крестный ход:Мимо дома с пеньем идет народ.

— Милая матушка, как мне быть?Можно к обедне нынче сходить?

— До завтра, милая дочь, подожди,А завтра утром к обедне иди.

Все восхитительно в этой жалобе, известной во множестве вариантов. В одном из них, записанном в Булони-сюр-Мер Эрнестом Гами, жена Жана Рено, увидев в церкви гроб своего мужа и узнав таким образом, что она овдовела, говорит своей свекрови:

— Прими же ключи из моих рук,Иди домой, где остался внук,

Одень его в черный и белый наряд,А мне уже нет пути назад.

Мыслима ли большая простота, большее самозабвение, большее величие? Разве не схвачена здесь одна из тех подлинно жизненных черт, запечатление которых искусством — как мы уже отметили — объявляют, когда ему это удается, верхом совершенства?

На этом я остановлюсь. Моя задача — лишь бегло затронуть здесь все эти темы. В заключение скажу, что более всего меня поразило при чтении различных сборников наших старинных солдатских песен. Там нет и следа ненависти к другим народам. Сражаются за короля, против его врагов; но этих врагов не знают и к ним не питают вражды. Долгие войны Людовика XIV не оставили ни малейшей злобы в душе народа легкомысленного, кроткого и смелого.

Накануне Революции широкие массы Франции ни на один из народов Европы не смотрели как на врага. Во французских народных песнях нет ни слова горечи против немцев или англичан. Если английского короля и вызывают на поединок, то лишь один раз — в совершенно ребяческой, странной пастурелле, встречающейся в Брессе и в Иль-де-Франсе. Вызов ему бросает юная пастушка. Она говорит:

Возьмешь ты острый меч,А я — веретено.

И веретено пастушки перешибает меч короля. Не следует ли усмотреть в этой причуде фантазии смутное, нежное воспоминание о Жанне д'Арк? Кто знает, сколько правды песенная строчка несет на своих легких крыльях? Муза наших сельских просторов красноречиво говорит, что мы не умеем ненавидеть. Даже если бы от древнего французского духа остались лишь те нерифмованные стихи, которые мы только что напевали, и то мы могли бы с уверенностью сказать: у этого народа было два драгоценных дара — очарование и доброта.

Эти песни — не любовные. Песни пахаря — песни труда. На берегах Луары Эмиль Сувестр часто слышал, как пахари «раззаривали» своих волов песней, которую те, казалось, понимали.

Вот какой у нее припев:

ЭйТы, рыжак,Ты, мой черняк,Живей, живей, а дома в стойлеБудет вам сено, будет пойло.

В Брессе, во время пахоты, чтобы подбодрить волов, поют так называемые «песни буйных ветров». Приведем одну из них, проникнутую унылой суровостью:

У пахаря-беднягиНелегкое житье,Со дня, как он родился,Влачит ярмо свое.Пусть град и ливень хлещут,Пусть мокрый снег идет,В любую непогодуОн в поле спину гнет.

Жалоба, такая мрачная вначале, затем несколько расцвечивается воображением:

Всегда одет в холстину,Как мельничный ветряк,

И на ногах обмоткиТаскает день-деньской,

Чтоб башмаков на полеНе засыпать землей.

Обмотки — это ясно из всей фразы в целом — заменяют ему гамаши. В последнем четверостишии он повышает тон и с законной гордостью говорит:

И нет господ на свете,Князей и королей,Что не жили бы потомРаботника полей.

Поль Арен любезно прислал мне записанную им самим сходную провансальскую песню. «Вот, — говорит он, — жалоба крестьянина, простодушно рассказанная повесть его вековечной распри с землей». И действительно, только крестьянин мог в томительном однообразии долгой пахоты неторопливо сочинить эти полные такого скорбного, раздирающего душу реализма строфы, поющиеся на мотив протяжный, заунывный и рождающий отзвук в окружающем безмолвии. Поль Арен дал немногословный, красочный перевод этой песни. Начало ее величаво и напоминает сиракузские буколики — так много античного еще сохранилось в душе провансальцев.

Приходите послушатьСлавную песнюПро пахарей наших,Что на волах пашут,Что целые дниПроводят в полях.

Затем певец с достойным сельского Гесиода добродушием повествует о трудах и днях земледельца:

На рассвете раноПоднимается пахарь,Сперва молится богу,А помолясь, съедаетГороховую похлебку:Горох-то как раз созрел.Кончил он естьИ говорит жене.

Это слова хозяина рачительного и мудрого. Вот что он ей говорит: «Приготовь мне зерно для сева. Когда придет время полдничать, принеси кувшин. И не забудь починить мне штаны. Сдается мне, третьего дня, когда я пахал на опушке леса, я разодрал мотню о кусты». Эта забота напоминает ему о сопряженных с его трудом невзгодах, и он с горечью восклицает:

На грешной этой землеНет тяжелей труда:С вечера до утраОдна только нужда,Полита горьким потомКаждая борозда.

Спору нет, жизнь землепашца сурова. Жалобы провансальского пахаря, погоняющего своих волов, неизбежно трогают нас, так же как жалобы его беррийского сотоварища. И все же для нас очевидно, что к этим жалобам примешиваются радость, удовлетворение и гордость. С немалой гордостью говорит пахарь у Поля Арена: «В плуге много частей — всего их тридцать одна! Тот, кто его выдумал, уж наверно был парень смышленый. Скорее всего — человек с образованием!»

Слишком уж мрачными красками рисовали нам быт наших сельских предков. Они много трудились и порою претерпевали большие бедствия — но они отнюдь не жили по-скотски. Не будем так уж усердно чернить прошлое нашей родины. Во все времена Франция была добра к своим детям. При старом режиме у французского крестьянина были свои радости: он пел. Принято утверждать, что барщина и прочие повинности взимались с него произвольно, были непосильны, и действительно — сеньориальные поборы иногда были тяжки. Но следовало бы рассказать и о том, как Жак Простак, отнюдь не глупец, благодаря своей изобретательности еще задолго до Революции сумел более чем наполовину освободиться от них. Неужели вы думаете, что у сельских красавиц Косского края, которые около 1750 года украшали свои головы сооружениями из кружев, вышиной и пышностью затмевавшими пресловутый чепец королевы Изабо[181], и плотно запахивали на своем стане, поверх ярко-красной юбки, древнее одеяние принцесс Капетингского дома — длинный шерстяной плащ, неужели вы думаете, что у этих статных фермерш, гордо именовавшихся «хозяйками», не было вволю гречневой похлебки, черного хлеба, пирогов и даже солонины и парного мяса? Как бы не так! И если, по давнему обычаю, они прислуживали мужчинам за столом, а сами ели стоя, то спали они в массивных кроватях с четырьмя колонками в виде веретен и на цепочке у пояса носили ключи от огромного шкафа, наполненного бельем. Не одна знатная дама могла позавидовать этим богатствам. И таким достатком крестьяне пользовались не только в Нормандии. Лет пятнадцать назад я присутствовал в Клермоне на распродаже старинных праздничных нарядов местных крестьянок. Королева Мария Лещинская одевалась не более роскошно! Наши парижанки раскупили эти наряды, и широкие юбки были превращены в красиво драпированные платья, производившие фурор на балах, вечерах, званых обедах. Эти платья в ярких разводах, эти кружевные чепцы дают нам ключ к пониманию тех изумительных и по задушевности и по игривости любовных песен, которые только что восхищали нас.