8. Литературно-критические статьи, публицистика, речи, письма - Анатоль Франс

Благочестивые исследователи старины, одержимые поэтическим безумством — страстью к фольклору, — такие, как Морис Бушор, Габриель Викер, Поль Себийо, Шарль де Сиври, Анри Карнуа, Альбер Мейрак, Жан-Франсуа Бладэ, странствующие по деревням и бережно принимающие из уст пастухов и старых прях тайны сельской музы, записали не одно прелестное стихотворение, не одну чарующую мелодию, едва не затерявшиеся без отклика в полях и лесах, ибо народная песня угасает. Это весьма прискорбно, — и, однако, эти предвестия близкого конца придают ей неотразимое обаяние: ведь нам мило только то, что мы боимся потерять; поэтично для нас — увы! — только то, что уже отошло в прошлое.

Умирающие песни, которые ныне собирают в наших деревнях, — стары, это бесспорно, намного старее наших бабушек; но в современной своей форме самые древние из них восходят не дальше как к XVII веку. Многие возникли в милые времена рококо, и это чувствуется в чем-то неуловимом.

Эти песни — целый мир, пленительный мир. Мы находим его повсюду — на севере, на юге, на западе и на востоке. Сын короля, капитан, сеньор, волокита-мельник, бедный солдат, прекрасный пленник, и Като, и Марьон, и Мадлон, и разумные девушки, всегда гуляющие втроем, и влюбленные девушки, поверяющие свое горе соловью у ручья.

В этих бесхитростных стихах много соловьев, и цветов там много: розы, сирень, а чаще всего — душица. Это милое растение носит также название ориган, потому что излюбленное его место — косогоры[173], и среди кустарника там виднеются гроздья его мелких розовых цветов, красиво перемежающихся с коричневыми околоцветниками; оно часто встречается в сельских песнях, по всей вероятности, его благозвучное название, нежные краски и тонкий аромат были причиной того, что оно там — эмблема вожделения и сладострастия, символ тайных желаний, запретной любви и радостей, вкушаемых украдкой. Наглядный тому пример — девушка, возвращающаяся из Ренна в деревянных сабо. Королевский сын увидел ее и полюбил; свою радость по этому поводу она выражает следующими словами:

Он мне, своей девице, —А я хожу в сабо,Дондэн! —Принес пучок душицы.А я хожу в сабо.Ты расцвети, душица!Хоть я хожу в сабо,Дондэн! —Но стану я царицейВ своих простых сабо.[174]

Соловей, поющий так чудесно, притом по ночам, — вот поверенный всех, и радостных, и печальных любовных тайн, о которых говорится в наших песнях.

На самой высокой веткеСоловей всю ночь распевал.Пой, соловушко, ты не в клетке,Ты грусти еще не знал.Мне же радости нет на свете, —Мой счастливый час миновал.

Так вздыхает девушка из Морвана. А юная уроженка Брессы простодушно упрашивает:

Соловушко-соловей,Пташка из дикой чащи!Научи меня речи своей,Научи словам настоящим,Научи, как за дело взяться,Чтоб любовь узнать поскорей.

Пение соловья передает торжество любви. Звонкий серебристый голос жаворонка возвещает влюбленным наступление дня. Марго и Марьон, возлюбленные отнюдь не трагические, не возмущаются этим, не доходят до того, чтобы, подобно Джульетте у Шекспира, проклинать эту славящую зарю песню, которую возлюбленная Ромео называет режущим уши криком, противным hunt's up[175]. Они не вспоминают народное поверье, будто жаворонок поменялся глазами со своей приятельницей — жабой. Не говорят, как благородная дочь Капулетти: «Это жаворонок поет так нескладно, нестерпимо фальшивит и пронзительно вопит. Люди уверяют, будто он мастер красиво соединять звуки; неправда — нас-то он ведь разъединяет».

Като, которую заря застала врасплох с дружком, не гневается на безвинного певуна; наоборот, она считает его надежным будильником, чьим предупреждением не следует пренебрегать. Она только говорит возлюбленному, отказывающемуся разомкнуть свои объятия:

Я слышу жаворонка пеньеНа утре дня.И если ты, мой милый, честен —Оставь меня.Ходи на цыпочках, мой милый,Дыши едва,Отец мой, как на грех, услышит —И я мертва.

Простушки наших песен «одинешеньки» идут к ручью; там у них бывают опасные встречи, и не раз они возвращаются оттуда в слезах. Добряк Грёз, совсем еще молодым приехавший из Турнюса в Париж, но сохранивший и там крестьянский дух, наверно, напевал, делая наброски «Разбитого кувшина», какую-нибудь песенку родных мест, какие-нибудь стишки вроде следующих:

— Послушай-ка, не плачь, красотка,За мной не пропадет!— Не сотню золотых дала я —Деньгами не вернешь.

Народная песня простодушно и вместе с тем лукаво передает самозабвенность первой любви у девушек. Достаточно привести для примера следующие премилые, хорошо известные строфы, которые я заимствую из журнала, издаваемого Эмилем Блемоном и Анри Карнуа.

Ах, любовь нежна и прекрасна!Если тетушка разрешит,Я, конечно, тоже согласна.Если ж тетушка не велит, —В монастырь мне идти, несчастной!

Ах, любовь нежна и прекрасна!Только я в монастырь удалюсь,Если тетушка не согласна.За родителей стану молиться,Но за тетушку не помолюсь.

Мельник в наших поэтических песнях чаще всего удачливый волокита, фат, вертопрах, лихо разбивающий сердца. Таким мы его видим в знакомой всей Франции песенке о мамзель Марьянне. Эта Марьянна часто «гнала на мельницу осла, мешки с зерном на нем везла». Однажды галантный мельник присоветовал ей: «Вот здесь осла и привяжите», — и зазвал на мельницу.

Пока крутились жернова,Болтала с мельником она.Осла Мартина волки съели.Марьянна, что же вы глядели?Погиб, погиб Мартин-осел,Что к мельнику пришел.

Едва ж заплакала она, —Ей денег отсчитал сполнаВлюбленный мельник без обмана, —Ах, милая мамзель Марьянна! —Чтоб с ней другой Мартин-оселК отцу ее пошел.

Отец на ослика глядитИ дочке сразу говорит:«Марьянна, что это такое?Кто там плетется за тобою?От нас другой Мартин-оселНа мельницу пошел.

Он был со светлым животом,Совсем не так вертел хвостом.Скажи-ка, нет ли тут обмана?Да-с, милая мамзель Марьянна,Да, не такой Мартин-оселНа мельницу пошел».

Ослик мадемуазель Марьянны, которого съел волк, — символичен. Не подчеркивая сверх меры некое, в сущности, довольно обыкновенное происшествие, песенка содержит назидание. Но иногда муза, вернее, музочка полей и лесов, говорит более возвышенным тоном, становится романтичной, кротко-трагической и рисует нам девиц весьма щекотливых в отношении своей чести. Такова распространенная в Брессе и Лотарингии песня о девушке, притворившейся мертвой, «чтобы честь свою соблюсти». Таковы задорные стишки о девушке, вырядившейся драгуном, чтобы разыскать парня, обольстившего ее и вернувшегося в армию.

В Париже надо ейОдеться поскорей:И вот на ней уже мундир драгунский.Кокарда, эполеты —Наряда лучше нету!

Семь лет служит она королю — и не находит того, кто ей изменил. Наконец она его встречает. Тогда, выхватив саблю из ножен, она идет прямо на него. Они сшибаются, она его убивает. Вот девица, в сердце которой живы обиды, нанесенные ее гордости. Следует также сказать, что она была знатного рода. В самом деле, из песни мы узнаем, что, убив своего обольстителя,

Она садится на коня, как воин,Садится, как герой,Как генерал лихой,И возвращается в отцовский замокИ говорит: «Я победила,Пал от руки моей мой милый».

Столь же тверда в своих намерениях, но более чиста и кротка сирота из Пугана, которой ее сеньор предлагает свою любовь и пару красивых перчаток в придачу. Подобно Маргарите, чей говор Гете взял из немецкой народной поэзии, юная бретонская крестьянка отвечает приблизительно так: «Я не барышня и не прекрасна»,

Мне перчатки совсем не пристали,Господин барон,Девушка я простая,Мне перчатки совсем не пристали.

Сеньора этот отказ не останавливает: «Красавица, — говорит он, — подойди поближе, чтобы я мог тебя поцеловать, а тогда мне захочется ласкать тебя еще и еще». — «Боже правый! Не ласкайте меня, господин барон! Кто вас просит?» Распалясь, сеньор хватает ее и сажает позади себя на коня. Напрасны ее вопли; он мчит ее вдаль.