Егерь: заповедник - Алекс Рудин

вас. Вера сказала, что к вам можно обратиться. И еще к Павлу, участковому. Я зашел к нему, но не застал на месте. Помогите, пожалуйста!

— Чем? — прямо спрашиваю я.

— Расскажите мне про Черемуховку. Что тут у вас происходит, какие люди живут. А я все честно напишу.

— Честно? — усмехаюсь я. — Теперь с моих слов? Какая же это честность? Похоже, ничему тебя жизнь не учит.

Снова достаю из холодильника масло и остатки холодного мяса, а из деревянной хлебницы — половину вчерашней буханки.

— Есть хочешь?

— Да, — кивает Артемьев. — Только у меня с собой ничего нет. Я… не подумал как-то. Решил, что куплю что-нибудь в магазине. У вас в деревне есть магазин?

— Возле сельсовета, — говорю я, разливая по кружкам чай.

Я не хочу есть, но за компанию намазываю себе бутерброд. Пусть парень поест без стеснения.

А сам уже прикидываю — как помочь Артемьеву.

Да и Черемуховке несколько хороших статей в газете не помешают. Пусть райком партии успокоится и отстанет от Федора Игнатьевича.

Но к председателю сейчас не подступиться. Федор Игнатьевич очень сердит на Артемьева.

— Два дня у тебя, говоришь? А ночевать ты где собирался?

Артемьев растерянно смотрит на меня.

— Я думал за один день управиться. Ведь… деревня же небольшая.

Он понимает, что говорит глупость, и умолкает.

Я качаю головой.

— Нет, так не получится. Решил писать правду — так тому и быть. Пойдем, буду знакомить тебя с Черемуховкой.

Артемьев с готовностью вскакивает.

— Конечно. А переночевать я в гостинице могу. Есть поблизости гостиница?

— Наверное, — усмехаюсь я. — В райцентре.

— А это далеко?

— Тридцать километров отсюда. И вряд ли там есть места. Ладно, переночуешь у меня, так будет проще. Иди за вещами.

Артемьев уходит и быстро возвращается. В руках у него спортивная сумка и кожаный чехол с фотоаппаратом.

Фотоаппарат будит во мне неприятные воспоминания о том, как я застал Глеба, когда он из кустов фотографировал охотников.

Но Артемьеву я об этом не говорю. Только замечаю вскользь:

— Постарайся не тыкать людям объективом в лицо. Вообще, будь повежливее, без городского гонора.

— Да, хорошо, — кивает Артемьев.

Я веду его по деревне. Артемьев то и дело останавливается, наводит объектив фотоаппарата то на мост через речку, то на дома, то на колодец под развесистой березой.

— Вы уговорите председателя дать интервью? — спрашивает он.

— Ты эти слова забудь, — смеюсь я. — И Федора Игнатьевича сегодня обходи стороной. Как увидишь его издали — сразу ныряй в кусты и не дыши.

— А как тогда? — растерянно спрашивает Артемьев. — Мне же надо о нем написать.

— Напишешь, — киваю я. — Не все сразу.

Раз уж я не ушел на Песенку — хорошо бы заглянуть к Трифону, навестить Георгия Петровича. Но я не хочу вести Артемьева в медпункт, а тем более — знакомить его с Трифоном и генералом.

У меня на корреспондента другие планы.

— Начнем с нашей школы, — говорю я.

И веду его через всю деревню к школе.

— А вы можете не рассказывать директору о том, почему я здесь? — спрашивает Артемьев.

— Могу, — соглашаюсь я. — Сам ему расскажи, только правду. Алексей Дмитриевич поймет.

— А без этого не обойтись?

Я пожимаю плечами.

— Сам решай. Только у нас здесь не город, а деревня. Все про всех знают. И ты не будешь исключением.

Артемьев тяжело вздыхает.

— Привыкай, — смеюсь я. — Хочешь хороший совет? Не ври людям, говори, как есть.

— А поймут? — сомневается журналист.

— Поймут, не сомневайся.

У Алексея Дмитриевича Воронцова идет урок географии в десятом «А». Как раз в этом классе учится мой брат Сережка. Родители все лето уговаривали его перевестись обратно в городскую школу, но Сережка отказался наотрез.

— Мне нравится в Черемуховке, — твердо заявил он. — Там школа лучше. И друзья у меня.

Он, и в самом деле, обзавелся здесь друзьями. Даже ко мне заглядывает не каждый день. Да и меня трудно застать дома в разгар охотничьего сезона. Я и родителей не видел уже пару месяцев — только иногда звоню им по вечерам, чтобы узнать, как дела.

Артемьев с удивлением разглядывает новенькую кирпичную школу.

— И много ребят здесь учится? — спрашивает он меня.

— Вот у директора и спросишь, — говорю я. — Алексей Дмитриевич у нас энтузиаст. Надеюсь, он не откажет тебе в небольшой лекции.

Резко и заливисто трезвонит школьный звонок. Его поставили недавно — еще в прошлом году учителя сами объявляли перемены.

Двери классов распахиваются, и ученики заполняют коридор. Шум, беготня, крики.

Сережка выходит из класса последним и нос к носу сталкивается со мной. Лицо его мгновенно мрачнеет.

За год брат здорово вытянулся — стал ростом почти с меня. Только плечи еще узковаты, и шея длинная, как у подростка.

— А ты чего здесь? — спрашивает меня Сережка. — Знаешь уже?

— О чем? — интересуюсь я.

На лице брата мелькает облегчение.

— А… да так, ерунда.

— Серый, ты не крути, — строго говорю я. — В чем дело? Или мне у Алексея Дмитриевича спрашивать?

Но тут и сам Воронцов выходит из класса, держа в руках неизменный кожаный портфель.

— Андрей Иванович, здравствуйте, — говорит он. — А у нас отличная новость. Отбираем учеников на районную олимпиаду по математике. Таня Скворченко — наша главная надежда.

Алексей Дмитриевич мельком, как бы невзначай смотрит на Сережку. Но ничего не говорит.

Я тоже смотрю на брата в упор.

— Тройка у меня по математике, — бурчит он. — Да я исправлю!

— Конечно, исправишь, — соглашаюсь я. — Даже не сомневаюсь. Только вот что — не вздумай мешать Тане готовиться к олимпиаде. Справляйся сам.

— Да я сам, — говорит брат. — Больно надо!

Я отвожу его в сторону.

— И перестань ершиться Серега, — тихо, чтобы никто не слышал, говорю я. — Нет в этом смысла. Лучше упрямство в учебу направь. Иначе пролетишь мимо института. Выпускной класс ведь, думай головой.

— Андрюха, ты родителям про тройку не скажешь? — с надеждой спрашивает брат.

— Зачем? — удивляюсь я. — Сам разберешься. У тебя последний урок?

— Да какое там!

Брат машет рукой.