Познание смыслов. Избранные беседы - Гейдар Джемаль

какие-то другие силы, которые хотят стать бенефициарами. Они понимают, что в лоб они претендовать на гегемонию не могут – как, допустим, в 1910 году, или в 1790-м, или раньше. Представим себе, что Белинский, Герцен или Плеханов говорят: «Мы требуем диктатуры интеллигенции!» – это смешно, какая тут диктатура интеллигенции!? В это никто не поверит.

То есть пролетариат использовали и обманули. Буржуазию тоже в своё время использовали и обманули – прямо и ответственно вам говорю. Она не получила политической власти, пронесли власть мимо носа.

И на смену этим адвокатам и журналистам пришёл простой, обычный люмпен, который с двумя классами образования вдруг затеял руководить…

В Европе, где не было социалистической революции, «высокий люмпен», – чандала, условно говоря, – остался: все эти Могерини и так далее – вся эта брюссельская бюрократия (естественно, наследники тех самых, «обслуживающих» либеральных профессий). А здесь, где была социалистическая революция, приходит деклассированный элемент, потому что революционеры лгут. Пролетариат же не был революционером: он не делал революции. Более того, он выражал недовольство сразу же. Первое, что он сделал, – устроил забастовку, и большевики сразу жестоко её подавили. Интеллигенты лгут: они используют пролетариат. Но идея была, конечно, электризующей. Идея «диктатуры пролетариата» была крайне притягательна. Она крайне заводила таких людей, как Маяковский, Пабло Неруда и Назым Хикмет, – в общем, всё это поколение мощных левых, серьёзных. Не этих антиглобалистов…

В то время это был прогрессивный класс, если можно так сформулировать…

Когда Горький, «великий пролетарский писатель», говорил от имени пролетариата, – но какой он «пролетарский писатель»?! Он босяк, богема, женат на Андреевой, живёт на Капри. И никто не чувствовал фальши. Потому что имелось в виду совсем другое – имелся в виду не настоящий пролетариат, не Стаханов, который был просто напыщенный дурак, который начал спиваться очень быстро. Имелись в виду не эти люди. Имелось в виду, что «пролетарский» – это значит «идущий против мирового порядка», идущий против «культурных ценностей», против фальши, бьющий кулаком по столу, когда сталкивается с лицемерием, – то есть оппонент привычной пошлости. Вот в этом было нечто радикальное, крутое. В слове «пролетарский» был такой заряд. И конечно все понимали, что имеется в виду это – личная персональная «круть», то, что ты радикал, а не то, что ты рабочий. Имелось в виду это.

Манифест Коммунистической партии, который написали Маркс с Энгельсом, – это был призыв «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!». Соответственно, речь шла о прогрессивном классе, который начал нарождаться в середине XIX века. Сейчас у нас есть класс креативный, так называемых «креаклов», появляется новая общность социальная, «пролетариев» нашего времени, их будет всё больше и больше, и на них мы будем опираться, и ради них мы делаем революцию…

В чём огромная разница? Почему Маркс выбрал пролетариев? Выбрал понятно почему, – потому что пролетариат был человеческим инструментом массового производства. Но социально-политическая, даже экзистенциальная причина была в том, что пролетариат был построен «по-армейски» естественным образом. Об этом даже они все писали прямо: что крупное производство, собирающее в одной точке от пятисот и более рабочих, которые работают с шести утра до десяти или до восьми вечера, – это фактически уже готовые батальоны. Они тяжелейшими условиями труда приучены к страшным, инфернальным трудностям, поэтому это, естественно, такие «рабочие армии». И это та сила, которая несёт в себе большой заряд, энергию ненависти, энергию разрушения, с одной стороны, с другой стороны, она дисциплинирована, разбита на цеха, на десятки и так далее. Вот почему нужен пролетариат.

Другое дело, что пролетариат генетически происходит из сельских людей… Почему Ленин говорил, что для них важен пролетарий во втором или третьем поколении, ну, на худой конец, проработавший на фабрике в городе 25 лет. Однако пролетарий, который вышел из деревни 4–5 лет назад, является потенциально врагом, – на него Ленин смотрит как на ненадёжный элемент, как на пятую колонну. А вот тот, который родился уже в третьем поколении в бараках фабричных, который ничего, кроме грохота машин, нищеты и свалок вокруг фабрики не видел, – вот это опора для Ленина. Он прекрасно понимал, что сельское ядро в человеческой душе – это очень ненадёжная вещь. Она и мелкособственническая, и конформистская, и ориентирована на соглашательство, она трусовата и так далее.

Но вопрос в другом. Понятно, что те люди, которые готовили сначала служение абсолютистской монархии, потом свержение капиталистического строя, – они не могли заявить истории прямо свои претензии на власть. Потому что в это никто бы не поверил и их подняли бы на смех. И, в общем-то, когда Маркс диктаторски вёл себя в своём собственном окружении Первого интернационала, он тоже вызывал как минимум негатив, ну а в лучшем случае – смех. Потому что его диктаторские замашки всерьёз не воспринимались. Это были очень умные люди, но они не были тем, кого Шадр изобразил в скульптуре «Булыжник – оружие пролетариата», – они точно не были этим пролетарием с булыжником.

Но этот период исчерпан, и сегодня речь уже идёт о том, что эта эпоха, которая началась где-то с 1642 года, кончилась, видимо, в 1991 году. Целая эпоха перехода из нового состояния человечества в другое. До 1642 года существовало общество, построенное на органической пирамиде, где наверху стояли люди, по человеческим качествам реально превосходившие тех, кто внизу. Аристократы, или «князья церкви», как их тогда называли, были сверхчеловеки по отношению к мелким ремесленникам или крепостным. Это не в переносном смысле, а буквально. Их человеческое качество, их бытие весило безмерно больше.

В 1649 году Карл I теряет голову на плахе. После этого начинается очень специфическая эпоха, – эпоха переформатирования человечества, начинается эпоха вызовов в адрес социума во имя новых ценностей, которых в старом социуме не было. В старом социуме было Бытие. Бытие как сверхценность. И вот что такое Бытие? Ну, допустим, есть свечка – и это мало огня, есть пожар или в камине горит мощное полено – это много огня. Вот, скажем, в обычном человеке маленькое пламя, как свечка, а допустим, монарх – это ревущее пламя. И там иерархия. Это было главной ценностью.

Причём интересно, что ведь речь шла о религиозном обществе, о традиционном обществе, об обществе, которое считало себя связанным с Небом. И вдруг был поставлен вопрос: а где справедливость? Справедливость-то где? В чем эта «связанность с Небом»? А это, оказывается-то, Бытие инфернальное, это Бытие сатанинское, это Бытие, которого лучше бы не было. Где справедливость?