Избранное - Нора Георгиевна Адамян
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Письма Георгия всегда лежали в тумбочке у кровати Нины. Мальчик взял себе это письмо. В том же кармане она нашла тщательно сложенные деньги — трешку, две рублевки и немного серебряной мелочи. В самом уголке кармана лежали две скрученные в трубочку квитанции от заказных писем. Ей не надо было даже смотреть, она знала, кому они адресованы.
Артюша принес воду. Он поставил ведра на пол и подошел к Нине, глядя на ее руки, держащие письмо и деньги.
Нина молча положила перед ним бумажки, серебро, квитанции и сверху письмо. Потом стала собирать белье.
— Нина, — позвал он хрипло, — мы теперь всегда будем здесь жить?
— Тебе плохо здесь? — спросила она.
— Я хочу уехать. Уедем отсюда.
— Я не могу сейчас уехать. Но если тебе так плохо, я отправлю тебя.
— Куда? — осторожно спросил он.
— Домой. Куда же еще?
— Я не могу один.
— Ты хотел уехать один, — сказала Нина, — ты для этого собирал деньги?
— Я хотел для всех, но деньги трудно собираются. Гаянке уже надо настоящий взрослый билет. Уедем, Нина…
От подступающих слез, от едкой жалости было одно испытанное средство — обыденный, спокойный разговор, между делом. Она стала отделять белое от цветного.
— Растапливай печку. Если уж так, для чего же тебе здесь оставаться? Гаянка привыкла, я думала, и ты привыкнешь.
— Здесь очень плохие люди.
Нельзя было спрашивать подробней. О многом она догадывалась.
— Плохие везде есть. Зато здесь у нас много друзей.
— У меня здесь нет друзей.
— Нашлись бы. Но тебе хочется уехать.
— Я не могу без тебя.
Артюша наклонился к печке, чтоб она не видела его лица.
— Я послал ему два письма, а он ничего мне не ответил. Ничего.
— О чем?
— Я хотел, чтоб он приехал за нами, а он не приехал.
— Он был в командировке. А потом я написала, что ты привык. Я ведь не знала. Ты мне так во всем помогал…
— Вообще-то я привык, — сказал Артюша. — И я без тебя не могу. Но когда-нибудь мы уедем?
Нина вылила воду в большой бак — гордость Мардзият.
— Я встретила Аллу Константиновну. Она жаловалась, что ты невнимательный. Она говорит, что ход решения почти всегда правильный, а задачи и примеры не получаются из-за рассеянности.
— Я не люблю алгебру. И вообще математику.
— Ну и поборись с ней, раз не любишь. Я тоже не люблю стирку и одолеваю ее. А ты не борешься, и алгебра тебя побеждает.
— Потому что я думаю о другом.
— Ни одно дело не любит, чтоб думали о другом.
Прибежала Гаяна. Тут же пожелала стирать. Взяла таз, воду, мыло. Заплескала себе живот, отвергла стирку в тазу, полезла в корыто и потребовала себе стиральную доску.
— Пошла отсюда, только мешаешь! Почисть лучше кастрюльки песком.
— Нетушки, мои детушки, — нахально ответила Гаяна. — Я есть хочу.
Пообедали вареной картошкой, жареной колбасой и сырым луком.
— Божья еда, — одобрительно сказала Гаяна. Она слышала, как один турист говорил: «Пища богов».
В свою комнатушку неслышно прошла Мардзият, повозилась там и встала у дверей в длинном сером халатике, похожем на старинную карачаевскую одежду.
— В заповеднике будешь работать?
— А ты уже знаешь? Откуда?
От этого вопроса Мардзият отмахнулась.
— В заповеднике хорошо. Там сотрудникам сено дают.
— Для чего мне сено?
— Продать можно, — рассудительно сказала Мардзият. — На квартиру туда уйдешь?
— Ты хочешь, чтобы я переехала?
— Я не хочу. Сама захочешь. Там квартиры хорошие. Чистые.
В дверь легонько постучали. Не дожидаясь ответа, вошел Вениамин. Он вырос и еще больше истоньшал за то время, что Нина его не видела. В чистеньком школьном костюме, с белым подворотничком, он стоял в комнате, высоко подняв маленькую голову.
— Здравствуйте, Нина Григорьевна.
Не глядя ни на кого вокруг, обратив все внимание на Нину, он проговорил ровненько, заученно:
— Мама велела сказать, как вы теперь в заповеднике будете работать, то полосочку картошки, что вы у Григоренковых купили, чтоб вы нам продали. Потому что в заповеднике сотрудникам хорошую картошку по три копейки за килограмм дают, а мелкую — по две. Мама сейчас вам три рубля посылает, а еще три рубля бабушка в получку отдаст. А ту цену, что вы им дали, вам все равно никто не даст, и еще вы два рядочка подкопали…
Она ничего не успела ответить. К ней бросился Артюша, припадая на больную ногу, теряя равновесие.
— Нина, прогони его! — отчаянно кричал он. — Прогони его, за шиворот, за шиворот… Не давай им ничего, выгони…
Он весь дрожал от ненависти и отчаяния, а Вениамин будто не видел и не слышал Артюшу. Он улыбался. Тоненько, выжидательно улыбался.
Непереносимой была для Нины эта наглая усмешка.
Значит, есть люди, которые могут зло улыбаться и быть при этом счастливыми… А она? А ее дети? Что ждет ее? И что будет с ее детьми? Что уже успели сделать эти люди с ее ласковым, отзывчивым мальчиком?
Надо набраться сил и жить так же, как они. Так же.
— Пошел вон! — крикнула Нина мальчику. — Убирайся вон и не смей сюда ходить!
— Я? — захлебнулся Вениамин, и все его мелкое личико словно помертвело. — Ведь это тогда не я его гнал, честное слово… Я не хотел…
— Вон! — крикнула она еще раз.
Он внезапно рванулся и быстро пошел к выходу. Нина кинулась к двери. Она видела узкую мальчишескую спину, опущенные плечи и втянутую голову. Чтоб усилить в себе чувство гнева и решимости, она снова представила себе его улыбку и вдруг ясно увидела, что не наглым, а искательным и молящим было это жалкое, детское лицо.
И тогда с горьким раскаянием Нина бросилась за уходившим мальчиком, догнала его на узенькой корявой дорожке, хватала за сухие мальчишеские руки, за гнущиеся плечи. А он отворачивал искривленное лицо, прижимал подбородок к груди и прерывающимся голосом повторял: «А ну вас, ну вас», — навсегда отказываясь от ее добра и участия, а может быть, отныне от всякого добра и участия.
Нина вернулась в свой разворошенный дом и легла на кровать. Ей неприятно было и настороженно-спрашивающее лицо Артюши и удивленная гримаска Гаяны.
Долго лежать было нельзя. Остывала вода, а дрова приходилось экономить. Нина встала и начала стирать.
11
В городе, у развилки пустынных рассветных улиц, Ваче замедлил ход и чуть повернулся к Георгию. Георгий мотнул головой — прямо. Прямо — означало в комнату бабушки Заруи, на
