Избранное - Нора Георгиевна Адамян

ее жесткую, покрытую потертым ковром тахту. Там, среди ветхих вещей, как бы продолжающих ее жизнь, он отлеживался, когда ему приходилось плохо.

Но так плохо, как сейчас, еще ни разу не было. Георгий не знал, как переждать время до утреннего часа, когда легче сообщить близким Андраника о его гибели. Легче только потому, что не будет крика в предутренней тишине, уже проснутся соседи, уйдут в школу дети.

Большим, тяжелым ключом Георгий открыл дверь. Прямо из дворика, где росло тутовое дерево и осеняла стены жилистая виноградная лоза, он вошел в темный закуток — переднюю, а потом в комнату старого дома с толстыми стенами и маленькими окнами. После гибели внука бабушка Заруи обменяла свою комнату в новом доме с ванной и балконом на это жилище, более подходящее ее складу жизни.

Как был, в пыльных сапогах и брезентовом плаще, Георгий повалился на тахту, положил под голову большую тугую подушку — мутаку и закрыл глаза. Сейчас же он снова увидел эту серую, как бы расплавленную, сжиженную массу, у которой нет даже точного названия. Она ползла, заполняя котлован тоннеля, исторгнутая из глубин, изрыгнутая землей, и неизвестно, сколько ее там было…

А в самой глубине горы, в тоннеле, уже умер, захлебнулся Андраник, поглощенный этим оползнем. Человека невозможно было не только спасти, но даже мертвого найти и извлечь из этой западни.

За всю историю тоннелестроения такой случай был еще только раз — где-то во Франции. Этого нельзя было ни предусмотреть, ни предотвратить. Но разве не Георгий послал Андраника на Гюмет?

И почему за два часа до катастрофы Андраник отослал всех людей с этого участка? Каким чутьем или знанием и талантом он обладал? Оставшись один, он осматривал крепления, выстукивал стены, как врач выстукивает больного. Значит, чуял что-то, чуял, искал. Что-то ему не нравилось. Последнее слово, которое слышали от него люди, было «бегите». Не кричал «спасите», не призывал на помощь, он отсылал их прочь. Гнал. А из прорыва, из обвала стремительно поползла и накрыла его эта пакость…

Со вчерашнего дня все управление — в поселке. Теперь тоннель поведут другим путем — геологи проделают самые тщательные изыскания. Но Андраник останется замурованным в горе навеки. И это Георгий его туда послал. Снял со спокойной, безопасной работы на море. Под свою ответственность. А в чем ответственность? Чем он ответит? Выхлопочет семье пенсию? Устроит детей погибшего в интернат? Пошлет его жену в санаторий? Все это теперь сделается само собой и без Георгия. И даже обелиск установят на проклятой скале в память Андраника. Но что мертвому от всего этого?

Георгий встал. Уже наступило утро, и надо было идти. Превозмогая тяжесть своего тела, достал из ящика облезлой тумбочки старую безопасную бритву, наточил тупое лезвие о граненый стакан. Он отвык бриться этим варварским способом, порезался во многих местах, протер лицо кончиком платка, смоченного одеколоном, который хранился на комоде у бабушки Заруи с незапамятных времен.

Медлить больше нельзя. Он знал, что должен идти в этот дом, идти сам. Кого же еще туда послать?

Улица была залита солнцем. Женщины несли с рынка корзины с яркими пучками зелени и кульками первой черешни. У Андраника трое детей.

«Все на весенний мотокросс!» — призывала широкая рекламная лента, протянутая высоко поперек улицы.

Нехорошо идти одному. Если бы сейчас с ним была Нина. Она знала Андраника. Она умела быть рядом, когда нужно…

Может быть, позвонить Симону?

Но он уже поднимался по лестнице большого дома. Андраник жил на третьем этаже. За дверью громко разговаривали. Георгий постоял на площадке — дал им еще минуту счастливой жизни.

Он знал, что близких надо как-то подготовить, но сделать этого не сумел.

— Рухнул твой дом, женщина, — сказал он жене Андраника, когда она открыла дверь.

.  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .

Он не знал, какое теперь время дня. Если бы сказали, что вечер, он поверил бы. Но на башенных часах было всего половина десятого, и в его доме еще все спали. Надо бы умыться, переодеться, поесть. Впереди лежал огромный, трудный день.

Георгий пошел на кухню. Она показалась ему очень светлой и просторной. Он сел у стола, положил голову на руки и задремал.

Его разбудил Левик. Эвника требовала, чтобы ее сын называл Георгия папой. Из-за этого между ними еще оставалась неловкость — мальчик предпочитал обходиться без всякого обращения. И сейчас он голосом заговорщика спросил:

— Вы пьяный?

Георгий отрицательно помотал головой и потянулся.

— Вы никогда не бываете пьяный?

— Бываю…

— А что случилось? — спросил Левик.

Они говорили шепотом. Часто так по утрам они встречались на кухне и говорили шепотом.

— У вас тоннель рухнул? — допытывался Левик.

— Человек погиб.

У мальчишки было это шестое, восьмое или какое там еще чувство. Он промолчал, только спросил:

— Будете пить чай?

Бесшумно передвигаясь, он зажег газ, поставил чайник и снова сел напротив Георгия:

— Весь тоннель забило?

— Откуда ты знаешь?

Оказывается, они узнали все еще вчера. Эвника вечером позвонила в управление, и ей все рассказали, и про гибель Андраника тоже.

Так как же она могла спать сейчас, когда Георгий пришел домой!

Мальчик кинул быстрый взгляд в угол, и Георгий в тот же миг понял, почему кухня показалась ему такой просторной. В ней не было холодильника.

— Где холодильник?

— Унесли, — ответил Левик, будто это что-то объясняло. — Хотите яичницу?

— А кофе есть?

— Только немолотый…

Левик сбивал яйца, для омлета, а Георгий молол кофе в старенькой мельнице, которая уже стерлась и крушила зерна медленно и крупно.

— А между прочим, почему ты не в школе? — спросил Георгий.

— Вы пока никому не говорите, — Левик домывал сковородку, — я ушел из школы. У меня уже по двум предметам прочные двойки. Лучше я больше не пойду…

— Из-за двоек?

— Вообще. Я не могу десять лет болтаться в школе. Это очень много. Выходит, четверть жизни. Не стоит.

— С тобой не соскучишься, — сказал Георгий. — И давно ты не ходишь в школу?

— Третий день. Только никому не говорите.

«Никому» — означало Эвнике.

— А как насчет вечерней?

— Нет. Лучше техникум.

В этом мальчишке было что-то настоящее.

— Техникум дает специальность. А что в вечерней? Та же художественная литература, образы эти, стишки… Мне это не нужно. Я это не люблю.

Он поставил сковородку на стол, придвинул Георгию хлеб, достал вилку.

— Ты литературу просто не знаешь.

— И не хочу я ее знать, — сказал Левик. — Вы астрономию знаете?