Адский поезд для Красного Ангела - Франк Тилье

Происходило худшее, а я думал только о том, как починить Куколку… Зависимость от нее росла, заполняла меня, как раковая опухоль. Я испытывал острую необходимость в этом запахе в моей спальне, в этих приятных пара́х, которые окутывали меня каждый раз, когда она совершала круги, в этих смутных воспоминаниях о жене. Неужели я погружался в безумие?

Я вытер следы воды и масла на полу, прошелся тряпкой по паровозику. Никакой видимой утечки. Ни одной сломанной детали. Прежде чем запустить паровозик, я добавил жидкости. Куколка вздрогнула и с радостным свистом бросилась вперед. Что тогда думать о поломке, случившейся в то самое время, когда умирала Дуду Камелиа, и сегодняшнем приливе энергии? Относится ли это к области рационального или иррационального?

Сладкий аромат, которого я так ждал, заполнил комнату, вознес мою душу к прозрачным высотам блаженства. Самым быстродействующим из всех наркотиков, конечно, был тот, который выделяла Куколка…

Перед нами высился нагруженный больными, ранеными, людьми, пришедшими сюда скоротать свои последние дни, огромный белый ковчег больницы Анри-Мондор. Мы направились в терапевтическое отделение, расположенное позади ультрасовременного здания отделения кардиологии, в правом флигеле, рядом с родильным. У входа, перед раздвижными дверями, курили закутанные в халаты больные с изможденными лицами и обращенными в никуда усталыми стеклянными взглядами. Мы поднялись на четвертый этаж, в тридцать шестую палату. Я ненавидел этот тлетворный запах, эти безликие комнаты, забитые металлом и лекарствами. Все здесь откровенно напоминало о хрупкости бытия, могуществе смерти и слабой границе, отделяющей одно от другого.

Жюли Виолен лежала поверх одеяла, так что были видны крошечные синяки у нее на груди. Ее расширенные недавними страшными переживаниями зрачки заполнили почти весь белок глаз. Укрепленный под потолком телевизор транслировал старый черно-белый мультик Текса Эйвери.[38] Она медленно повернула голову в нашу сторону и снова уставилась в телевизор, который даже не смотрела. Мы услышали, как она едва слышно прошептала:

— Опять жандармы? Я уже по меньшей мере три раза подряд все рассказала. Я без сил, я так устала… Неужели не понятно? Уходите, пожалуйста, я ничего вам не скажу…

— У нас всего несколько вопросов, мадемуазель Виолен.

— Я же сказала, уходите. Или я позову медсестру!

Элизабет Вильямс склонилась над кроватью:

— Вас не побеспокоит, если я сяду вот здесь, рядом с вами, на этот стул? Мне бы хотелось поговорить спокойно, с глазу на глаз, как женщина с женщиной. — Она обернулась ко мне. — Не могли бы вы выйти, мсье Шарко?

— Но, Элизабет, я должен остаться!

Она за руку вытащила меня в коридор. Я повиновался.

— Послушайте меня, комиссар. Дайте мне несколько минут поговорить с ней. Я знаю, как себя вести, поверьте. Этой девушке нужно успокоиться, понимаете? Она пережила очень сильную травму, так что действовать надо осторожно. Попейте пока кофе или шоколаду.

— Постарайтесь вытянуть как можно больше информации! Нам надо продвигаться вперед!

— ОК. Но она не доверится мужчине, тем более комиссару полиции. Так что исчезните!

— Она не знает, что я комиссар! И принимает нас за жандармов!

— Думаете, это лучше?! Исчезните!

— Как прикажете, мадам…

Я спустился на первый этаж, вставил монетку в автомат и с чашкой горячего шоколада вышел во двор, на свежий воздух. Старуха с согнутой в дугу спиной и жирными космами улыбнулась мне, обнажив кладбище съеденных табаком зубов, и, прихрамывая, подковыляла ко мне.

— Сигаретку? — просипела она, захлебываясь кашлем.

Я глянул на голубую пачку «Gitanes» с обтрепанными краями. Во мне поднялось такое властное желание, что отказаться было невозможно.

— Почему бы и нет… Я бросил восемь лет назад, но, думаю, сегодня самое время начать снова.

— Конечно, парень, — прохрипела она.

От первой же затяжки у меня создалось ощущение, будто я проглотил ежа. Секунд на десять перехватило дыхание. На целое тысячелетие. Мое лицо последовательно приобрело оттенок всех семи цветов радуги, от фиолетового до красного.

Старуха изо всех колотила меня своими тощими руками по спине до тех пор, пока наконец мое дыхание не восстановилось. Изо рта у меня стекла струйка слюны.

— Подумай, парень, а я-то уж решила, что ты тут и ляжешь!

Я откровенно расхохотался, сладкая судорога отпустила мой желудок.

— Нет, бабушка, чтобы уложить меня, требуется что-нибудь посерьезней, чем сигарета!

— А вот меня как раз свалила сигарета. У меня рак легких, черт бы его побрал!

— И вы еще курите?

— Надо же бороться с болезнью!

Она засмеялась, смех перешел в кашель. Согнувшись пополам, она сплюнула на асфальт нечто темное, напоминающее кусок легкого. Растерев окурок в цветочной клумбе, она взялась за следующую сигарету без фильтра. Я с отвращением швырнул свою в урну и вошел в здание. Я предпочел не пользоваться лифтом, а подняться на четвертый этаж пешком. По дороге я внезапно решил свернуть к регистратуре и узнать, не поступала ли в родильное отделение некая мадам Сиберски. Меня отправили к другой регистратуре, в западный флигель, где я узнал, что действительно позавчера ее перевели из терапевтического отделения в родильное.

Я постучал, и усталый голос пригласил меня войти. Лоранс Сиберски одарила меня широкой улыбкой счастливой молодой матери.

У нее на груди, склонив головку к материнскому сердцу, лежало крошечное существо. Шарли спал глубоким, спокойным сном, и его маленький ротик иногда двигался, словно ребенок сосал.

— Входите, Франк, — прошептала Лоранс. — Оба моих младенца спят. — Она указала взглядом в угол за дверью. Лейтенант Сиберски скорчился на складном стуле, положив голову на правую руку, и не очнулся от тяжелого сна даже при звуке моих шагов.

— В следующий раз принесу вам подарок, — прошептал я. — Мне скоро его доставят… По правде говоря, я заглянул случайно. Пришел кое-кого навестить, а Провидению было угодно, чтобы вы оказались в одной больнице. Как вы себя чувствуете? — Я прикоснулся рукой к крошечным пальчикам, похожим на тоненькие иголочки. — Он великолепен! Прекрасный малыш…

— Спасибо, Франк. Мне приятно вас видеть после столь долгого перерыва… Знаете, Давид часто мне о вас рассказывает…

— Надеюсь, что-нибудь хорошее?

— Муж так восхищается вами. Он изо всех сил работает на вас и врывается в больницу, как порыв ветра… Домой приходит поздно, очень поздно…

Я уловил в ее словах горечь, едкую соль, выступающую на губах всех жен полицейских.

— Давид очень хороший сотрудник. И к тому же настоящий друг. Понимаю, что вам от этого не легче, но знайте, что он постоянно думает о вас, даже во время наших, порой очень опасных, операций…

— Теперь у нас настоящая семья. Вы должны его беречь, Франк. Я не хочу, чтобы однажды вечером ко мне пришли, чтобы сообщить, что я больше никогда не увижу своего мужа, разве что в гробу…

Со слезами на глазах она нежно погладила тыльной стороной руки пушистую щечку малыша. От гробовой тишины в палате мне стало не по себе; у меня было грустное ощущение своей неуместности здесь, где обычно зажигаются искры радости. Я тихонько поднялся, поцеловал руку молодой мамочки и прошептал: «Отдыхайте, Лоранс… Скоро им потребуется вся ваша нежность».

— Приходите вечером к нам домой. Я скажу Давиду, чтобы ждал вас. Сможете поговорить…

Сгорбившись, с опущенными плечами, едва держась на ногах от горя, я вышел.

Я снова шел мимо сломленных недугом больных в жалком состоянии, с бесцветными лицами. От запаха лекарств в сочетании с оставшимся на языке вкусом сигареты у меня закружилась голова. Терзаемый рвотными позывами, я заперся в туалете, но желудок был пуст. Все вокруг меня кружилось, стены сжимались и вновь отступали, словно я все еще находился под действием кетамина.

Призраки угасших лиц прошли перед моими глазами: Приёр, Гад, Мариваль, Дуду Камелиа. И сердце мое изнывало от горя, душа — от бессилия, а все мое тело вопило о том, что людей, побывавших под скальпелем Человека без лица, не вернуть.

И бесконечно, словно горькая считалка, в ушах звучала лебединая песня, а перед глазами возникал смутный образ моей где-то заточенной жены, обнаженной, по колено в воде, с покрытым пиявками телом… Я верил, что она жива; я знал, что она мертва… Или наоборот… Я не понимал… За что? За что? За что?

Мне никогда не следовало бы приходить сюда, в это место, слишком явно напоминающее мне о том, из чего состоит реальность, моя реальность. Я поднялся по лестнице, прошел вдоль пропитанных болезнью коридоров, заглянул в дверь палаты Жюли Виолен и постучал. Элизабет Вильямс кивнула, приглашая меня войти.