Пусть будет гроза - Мари Шартр

бросил любопытный взгляд на отца, но его лицо не выражало ни сомнения, ни недоверия, так что я закрыл глаза и позволил делать с собой что потребуется. Не знаю, сколько времени это продолжалось. Шерман курил благовония и произносил молитвы, которые словно проникали в меня, захватывали изнутри, утверждались во мне, будто меня татуировали ими глубоко, под кожей, вживляли прямо в плоть и я был единственным, кто об этом знает.

Как только ритуал Шермана был окончен, я почувствовал себя очень хорошо, ноги стали отдохнувшие, легкие. Втайне я надеялся, что он сделает что-нибудь с моей больной конечностью. Я не переставал верить в чудо. Верить – это уже исцеление, с большой буквы. Наконец Шерман сжал меня в объятьях и прошептал:

– Приглядывай за ним, договорились? Он должен вернуться ради нашей общины. Тут многие не могут смириться с мыслью о том, что он уехал, и злятся на него, но другие (и важны только они!) знают, кто он такой на самом деле. У нас здесь есть и ясновидящие, и революционеры, и мы знаем, что Ратсо вернется и скажет свое веское слово в нашу защиту. Он выручит нас и поможет нам подняться.

– Он обязательно это сделает, я уверен. Он сам давно решил. Он сделает это ради нее, – ответил я.

– Ио своем йахепа тоже заботься. А он в ответ будет заботиться о тебе, вот увидишь, – заключил он.

Я понял, что не могу подобрать нужных слов. Все, что я хотел сказать ему в ответ, никак не умещалось в мелком «спасибо». Поэтому я предпочел промолчать. В молчании порой бывает куда больше смысла и сути, в него входит столько невысказанных слов, огромных и великолепных. И я знал, что Шерман меня поймет.

Я пошел обратно к отцу и Ратсо, и пес побежал со мной рядом.

Мы в последний раз оглянулись на праздничную церемонию.

Индейцы танцевали и казались счастливыми и полными жизни – совершенная противоположность картине, которую я наблюдал всего несколько часов назад. Ленточки желаний развевались на ветру: то ли декорация к сказочному спектаклю, то ли настоящий пейзаж рая. Конечно, здесь был никакой не рай, я прекрасно это понимал. Но три дня в году верить в реальность рая, если все остальное время окружающий мир больше напоминает ад, – что в этом плохого?

Я знаю, утешенья век – не дольше,

чем ветерка порыв в древесной кроне.

Это фраза из стихотворения, висящего в кабинете моих родителей.

Господи, она просто совершенна!

До боли прекрасна.

– Ну что, едем домой? – спросил отец, когда мы подошли к его красавице машине. Она смотрелась так неуместно в здешнем пейзаже.

– Пап, сначала я хочу познакомить тебя с Ратсо. Это с ним я сюда приехал, он меня привез. А еще познакомься, пожалуйста, с псом. Это моя собака, и ты ничего не можешь с этим поделать, с этим никто ничего не может поделать. Так уж вышло.

Несколько минут отец молчал, а потом с легким вздохом сказал:

– Знаешь, Мозес, я был очень рад твоим посланиям. И что эти несколько слов были адресованы лично мне. У нас с мамой был вчера очень долгий разговор…

Больше он ничего не сказал. Поэтому опять заговорил я:

– У меня тоже были долгие разговоры вчера и сегодня, и, по-моему, нам многое нужно изменить в нашей жизни.

– Яс тобой согласен, – кивнул отец со слезами на глазах.

Мы сразу же пустились в обратный путь – папа не хотел дольше задерживаться. Тем более что на буксировку «вольво» ушло немало сил и времени.

Отец ничего не сказал ни о псе, ни о Ратсо, ни о его раздолбанной тачке. Он на все отвечал только «да, да, да». Я просто ушам своим не верил.

Перед выездом из Пайн-Риджа мы миновали кладбище. Я спросил у Ратсо, не хочет ли он, чтобы мы остановились, но он сказал, что уже выполнил то, что был должен, и вполне этим удовлетворен. Отец посмотрел на меня с недоумением, и я подал ему знак, что объясню позже.

После этого я провалился в густой туман. Мозг заволокло белой пеленой, плотной и баюкающей. Я спал много часов подряд, почти не просыпаясь, как будто бы со мной играла какая-то неведомая сила. От обратной дороги у меня не осталось никаких воспоминаний: отец положил на заднее сиденье подушку, я опустил на нее голову и смотрел сны вплоть до конечной остановки в Мобридже. Правда, время от времени до меня доносились обрывки разговора между отцом и Ратсо. По-моему, они всю дорогу беседовали. А еще собаку неукротимо рвало – прямо на сиденья папиной машины. Признаюсь, этот пункт путешествия был так себе. Ехать пришлось с открытыми окнами.

– Надеюсь, нам от этой собаки еще будут какие-то радости. Пока она больше напоминает автомат по производству рвоты, – заметил отец, выходя из машины.

Мы уже приехали, а я даже не понял, как это произошло. Передо мной снова были наш дом, сад, газон, наша идеальная улица. Передо мной снова было мое детство. И окно, из которого на меня смотрела мама.

– Не беспокойтесь, господин Леонард, это хорошая собака, – заверил отца Ратсо.

– Очень на это надеюсь. Значит, договорились? Зайдешь ко мне во вторник после уроков?

– А? Чего? – ошарашенно спросил я, отрывая голову от подушки.

– Сломанный Стебель, я тебе потом объясню, – бросил Ратсо, с трудом выбираясь из машины.

Он захлопнул за собой дверь, и я, как идиот, остался в машине один – полулежал на подушке и гадал, о чем таком могли сговориться эти двое за время пути, пока я пребывал в отключке.

Я подхватил рюкзак и тоже вышел, чтобы спросить у них, что они такое замышляют.

– Это профессиональный секрет, Мозес, – ответил папа.

– Шутка, да? – догадался я.

– Никакая и не шутка, – ответил Ратсо. – Просто, понимаешь…

Он запнулся, увидев, что из-за угла улицы вылетел Колин.

– А этот что тут делает? – удивился я.

Я двинулся ему навстречу, но долго идти не пришлось: Колин мчался как сумасшедший и уже через десять секунд стоял перед нами.

– Чуваки, чуваки, это ужас! – кричал он.

За спиной у него висел огромный рюкзак, а глаза он вытаращил так сильно, как будто собирался сообщить, что через секунду нам на голову упадет астероид.

– Этот гребаный Крис Уоринг. Вы просто не поверите! Просто не поверите! – никак не унимался он.

Гребаный Крис Уоринг был маленьким щуплым типом, с которым я как-то раз до аварии подрался. Так что в целом я