Пусть будет гроза - Мари Шартр
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Оглала всегда поклонялись лошади, которую они называют Сунна Ванан, священная собака, – сообщил мне Шерман.
– Мне вполне достаточно моей, – прошептал я, взглянув на пса, который так и лежал свернувшись клубочком рядом со мной.
В этот момент мне ничего не стоило разрыдаться – просто из-за того, как невероятно трогательно пес на меня посмотрел. Я все-таки ужасно чувствительный. Так хотелось сказать ему: «Мы с тобой теперь вместе, ты же знаешь», – но я побоялся, что меня сочтут чересчур сентиментальным.
Вдали показалась небольшая детская площадка. Я поймал себя на мысли, что детская площадка – это как-то утешительно, но, когда мы поравнялись с ней, стало ясно, что на площадке нет ни одного ребенка и трудно вообразить себе что-нибудь более безрадостное, чем красно-синяя горка, заросшая грязью и пылью, погнутая, заброшенная, пустая. Картина была такой печальной, небо – таким голубым и всесильным и трава – такой буйной и такой зеленой. Чудовищное разочарование: опускаешь голову, а потом поднимаешь – и все, ты пропал. Рай на небе, беда на земле. К лестнице горки была привязана маленькая лошадка, она так и стояла прямо посреди детской площадки. Все было как будто не на своем месте – животные, дети; женщины, как правило очень толстые, сидели на пороге своих домов. За несколько метров, которые мы проехали на машине, я насчитал восьмерых пьяных мужчин, лежащих на земле. У одного рубашка была расстегнута, и по количеству шрамов можно было сосчитать, сколько пуль пробило когда-то его кожу. Ратсо продолжал хмурить брови и сжимать кулаки.
Тут, подняв облако пыли, нас обогнала другая машина – джип. Внутри сидело трое парней. На одном из них была футболка с рэпером Тупаком[11]. Заднего стекла у джипа не хватало, причем, видимо, давно.
– «Дикари», – мрачно произнес Ратсо.
– Что? – не понял я.
– «Дикари» – одна из банд, которые свирепствуют в резервации. Таких банд становится все больше. Тут у нас, конечно, не Колумбия, но что-то вроде того. Делают себе татуировки, находят оружие и устанавливают повсюду свои порядки. Люди их боятся. Хотя на самом деле… На самом деле, я уверен, они совсем не злые.
Снова заговорил Шерман и объяснил мне, что большинство местных жителей несчастливы и у каждого произошла какая-нибудь беда. Жестокость шла от бедности, а бедность уходила корнями в Историю – историю вражды между индейцами и американцами. Бедность произрастала из земли, из территорий, украденных и невозвращенных, из грабежей, преследований и массового истребления народа сиу сменяющими друг друга правительствами.
– Сегодня, – спокойно продолжал он, – крови, может, и поменьше, но равнодушия столько же, а это ничуть не лучше. Местных дискриминируют за их верования, и их земли не дают белым людям покоя. Эта территория одновременно восхитительна и ужасна, потому что хранит не только красоту и древние традиции, но еще и нарушенные обещания и разбитые надежды. Здесь столько исторических травм, столько боли и смертей, – грустно проговорил Шерман.
Шерман – вот кто стал для меня настоящим учителем истории. Он рассказал про заключенные (и нарушенные) договоры между индейскими племенами и Соединенными Штатами; упомянул горы Блэк-Хилс, которые оглала считали центром духовного мира. Рассказал о договоре 1868 года, заключенном в форте Ларами, – он гарантировал, что Блэк-Хилс останутся в собственности индейцев. Но после того как в 1874 году в горах было обнаружено золото, туда устремились старатели, и американское правительство поспешно конфисковало у индейцев эту территорию. Более ста лет народы сиу оспаривали законность захвата и боролись с этим давно свершившимся фактом. 30 июня 1980 года, в результате исторического судебного процесса между правительством США и нацией сиу, Верховный суд присудил индейским народам компенсацию в размере 17,5 миллиона долларов – столько захваченная земля стоила в 1877 году – а также начислил проценты, набежавшие за сто три года, и общая сумма выплаты составила 106 миллионов долларов.
– Убожество и позор! – воскликнул Шерман.
Народы сиу гордо отказались от компенсации – заявив, как и прежде, что Блэк-Хилс не продаются.
– Нас пытались истребить, пробовали нас ассимилировать, нарушили все договоры, которые мы с ними подписали, – подхватил Ратсо. – Отняли у нас лошадей. Объявили наш язык вне закона. Запретили индейские традиционные обряды. Но они всё равно уцелели. И обряды, и язык. Это очень красивый и нежный язык. Именно благодаря ему мы до сих пор не исчезли. И благодаря ему не стали убийцами, ведь наш язык не знает ненависти.
Ратсо заговорил на языке лакота, и слова так и полились из его уст. Мне даже показалось, будто я понимаю, о чем он говорит. Мне очень понравилось это ощущение близости с совершенно незнакомым языком, и я решил, что в один прекрасный день этот язык станет мне другом.
Шерман предложил нам после завтрака принять участие в обряде «Пляска солнца»*. Я не понял, о чем речь, но сразу же согласился.
Тут мне пришло второе сообщение от отца. Читая его, я громко сглотнул. Меня снова охватило странное чувство, когда хочешь бежать, но не можешь. Не знаю, как это объяснить, но в тот момент я, кажется, был всем доволен и чувствовал себя счастливым. Я написал ему ответ, стараясь дать как можно более точные указания.
Я – песня
После завтрака у Шермана, который пришелся как нельзя более кстати, мы выехали за пределы района Орлиное Гнездо, простившись с полуразрушенными домами, ненадежными взрослыми и потерянными детьми, рядом с которыми буйно расцветали лишения. Мы покатили в сторону долины, до нее было несколько километров. Лицо Ратсо, в отличие от вчерашнего, казалось спокойным, а лицо Шермана было прекрасно и похоже на луну: те же морщины, кратеры, пятна и следы прожитого. Я бросил взгляд на себя самого в зеркало заднего вида и с отвращением отвел глаза. Просто
