Новый Мир ( № 9 2009) - Новый Мир Новый Мир

До определенной поры можно было думать, что диссиденты (не в их каче­стве правозащитников) — это, как и мы, оппозиционеры советской коммуни­стической власти, оккупировавшей историческую Россию. Но вот ненавистные стены пали, оковы рухнули, и — открылась картина с другими ненавистными нашей либеральной интеллигенции стенами — исторической Россией. Старая ненависть, как и любовь, не ржавеет. Три четверти века под руинами разгромленного коммунистами русского бытия и быта хранила интеллигенция это чувство. Жив курилка: то интеллигентское сообщество, к чьему сознанию с призывами опамятоваться обращались «Вехи», теперь снова с нами. Хотя надо помнить, что за рубежами официоза в там- и самиздате недоброжелательство к былой России выражалось ярко и ясно и до освобождения страны. Но в августовские дни свободы оно вернулось на открытое ристалище, вплетаясь

в ход горячих событий.

Понятие «интеллигенция» сложносоставное, содержит два смысла под одной словесной обложкой: это — образованное, просвещенное сословие; и — отторгнувший себя от остального общества и ощущающий себя независимым от него «орден» (по определению Г. П. Федотова). «Вехи» выявили и подверг­ли исследованию этот, второй, феномен, ощущая угрозу, которая исходит от него для ближайшего будущего страны. И оказались, как мы знаем по прошлому опыту, абсолютно правы. Великолепная семерка веховцев, всесторонне

исследовав радикальное мировоззрение леволиберальной оппозиции, чреватое катастрофическими последствиями для России, определила его политическую суть как «отщепенство от русского государства» и русской истории, а метафизическую — как безрелигиозную, материалистически-позитивистскую ориентацию. Этим «отщепенством» от России и атеистическими протестами с первого дня свободы и заявила о себе постсоветская интеллигенция и вписала себя в ее общую историю. Однако что же еще сохранила она от юности своей, с каким ликом интеллигенции или квазиинтеллигенции (как причастившейся советчине; по Солженицыну, — «образованщине») пришлось бы встретиться сегодня критикам интеллигентского «ордена»? Подобный компаративный анализ предпринял как раз в статье «Образованщина» (1974) неоспоримый наследник и продолжатель «Вех» — А. И. Солженицын. Он систематизировал черты русской предреволюционной интеллигенции, сравнив их с характеристиками «образованцев», и получилось, что общие коренные пороки безрелигиозного «отщепенства» тут налицо, а прежние имевшиеся у старых радикалов достоинства — поиски целостного мировоззрения; социальное покаяние, чувство вины перед народом; моральность; фанатическая способность к самопожертвованию — отсутствуют; при том, что некоторые недостатки старого «ордена», которые поставлены авторами «Вех» в укор революционной «фракции», «по сего­дняшней нашей переполюсовке чуть ли не достоинства» (курсив мой. — Р. Г. ). К примеру, веховцами подвергнуты критике: «всеобщее равенство как цель, для чего <была> готовность принизить высшие потребности одиночек», т. е. своипотребности; «психология героического экстаза; самочувствие мученичества и исповедничества <…> мечта быть спасителем человечества или по крайней мере — русского народа» и др. Разве сегодня это распространенные дефекты, а не редкие достоинства?

После «Вех», этого «предостережения <…> моральной и политической катастрофы», как назвал «Вехи» П. Струве в пореволюционном сборнике «Из глубины» (1918), вышедшем по горячим следам «совершившегося крушения», в этот же ряд встает сборник «Из-под глыб» (1974), опубликованный за рубежом Солженицыным и его сподвижниками. Во имя освобождения родины на мирных путях, во имя «сохранения русского народа» писатель обращается к сознанию наличного образованного слоя (какой уж есть) с призывом к раская­нию, к отказу от сотрудничества с властью в навязываемой ею коллективной идеологической лжи, с призывом возвыситься духом и морально очиститься.

И важнейшее: он со всею страстью и убедительностью разоблачает ставший популярным среди «мыслящего класса» соблазнительный миф о единстве и тождестве исторической России и оккупировавшего ее коммунистического режима.

Это новая форма недоброжелательства и даже враждебности к России, иногда превосходящих по накалу вечное интеллигентское «отщепенство». Начните хотя бы со знакомства с 97-м номером «Вестника РСХД» 1970 года. За время многолетней борьбы Солженицына с русской интеллигентской «фракцией» (его термин) она претерпела заметные метаморфозы. Ее нелегальная советская история началась после смерти Сталина, с развенчания Хрущевым «культа личности» и началом «оттепели», когда, потрепанная, обессоченная, разбавленная посторонним элементом, прирученная, она встрепенулась и начала обретать черты независимо мыслящего «ордена». Однако это был фальстарт: вместе со снятием Хрущева в 1964 году она потеряла свою шаткую независимость; между тем семена были брошены в почву и ждали своего часа. Августовская революция (контрреволюция) 1991 года выпустила «орден» из-под глыб и возвела его на высокое место: к пульту управления общественным мнением.

Но главный сюрприз, то, что стало разительным отличием нового поколения «прогрессивной интеллигенции» от прежней, — это сдвиг в идейной области: нынешние интеллектуальные вожди отказались от верности идеям, мало того, отказались от мировоззрения вообще, объявили полную деидеологизацию. Да, как ни парадоксально, сегодняшние члены «ордена», природа коего есть, как мы знаем, концентрация идейности, выраженная неувядаемой дефиницией Г. П. Федотова: «орден» интеллигенции — это специфическая группа, «объединяемая идейностью своих задач и беспочвенностью своих идей», — эти новые оруженосцы объявили о своем разоружении: идейном индифферен­тизме. «Вехи», выступая против интеллигентского мировоззрения в начале прошлого века, имели дело, как мы помним, с бескомпромиссной атеистической, а затем марксистской идеологией. (Сегодня они имели бы перед собой неколебимый строй из приверженцев неолиберализма (или мировоззренческого плюрализма), они имели бы дело с таким идейным новообразованием, которое не признает никаких содержательных ценностей и смыслов, потому что уравнивает все точки зрения, мнения, утверждения.) «Вехи» боролись со страшной по своим последствиям для страны революционной идеологией (особенно если иметь в виду позднюю формацию радикалов, РСДРП), которая, однако, с формальной точки зрения соблюдала правила движения мысли (гегелевская подкладка), к чему можно было, худо-бедно, апеллировать, новоявленный же релятивизм этим правилам не подчиняется и выходит за рамки здравого смысла. О чем можно спорить, если ни одно мнение принципиально не лучше другого и не может претендовать на правильность (ибо тем самым ущемит остальные). Деидеология релятивизма, упраздняя истину как таковую, рождает новую апорию Зенона: абсолютная истина в том, что абсолютной истины нет, — и тем самым, при всем заявленном либерализме, накладывает запрет на иную, нежели собственная, точку зрения. Таким образом, «новым веховцам», найдись таковые, предстоит иметь дело с весьма причудливым мыслительным феноменом. И к тому же — весьма закамуфлированным.

Казалось бы, безрелигиозное «отщепенство» — что остается неотъемлемым атрибутом передового отряда мыслящего класса в его отношениях с Россией — метафизически разоружилось, объявив идейную демобилизацию под лозунгом свободы для ничего не значащего разнообразия. Однако А. И. Солженицын в блистательном эссе «Наши плюралисты» (1982) берет быка за рога: «Может ли плюрализм, — задается он коренным вопросом, — фигурировать отдельным принципом и притом среди высших? Странно, чтобы простое множественное число возвысилось в такой сан». Так и есть, тут не простое множественное число — за видимой беспристрастностью ко всем точкам зрения скрывается некая хитрость.

Отрицая какие бы то ни было истины, неолиберал-плюралист де-факто делает неоговоренное исключение для одной, впуская с черного хода предмет своего поклонения — «права и свободы человека». Но противоречие это не только теоретическое. Сам тезис о правах и свободах ведет совсем не к тому,

что сулит на первый взгляд. Казалось бы, здесь мы имеем дело с квинтэссенцией гуманистической идеологии, ведь нет большего апофеоза для homosapiens, чем признание его нестесненных прав и свобод; однако в силу неопред­меченности прав остается одна безграничная свобода. Свобода же, эта чистая форма, не признающая в рамках неолиберализма рядом с собой никаких содержательных ценностей и истин, утверждает себя расширением своей сферы путем преодоления на своем пути все новых и новых табу и нравственно-