Новый Мир ( № 9 2009) - Новый Мир Новый Мир

Обозрение и наказание: вспомнить Фуко

Елена Римон — литературовед, переводчик. Закончила филологический факультет Куйбышевского государственного университета. Доцент университетского центра «Ариэль» в Самарии и Иерусалимского академического колледжа Баит ва-Ган. На русском языке под ее редакцией, с ее примечаниями и предисловиями вышли книги: «Антология ивритской литературы в русских переводах» (Санкт-Петербург, 1998), Шмуэль Йосеф Агнон «Новеллы» (Москва — Иерусалим, 2004). На иврите под ее редакцией вышли книги Михаила Бахтина. Автор многочисленных публикаций в русской и ивритской периодике. Живет в Иерусалиме. В «Новом мире» публикуется впервые.

В издательстве «Молодая гвардия» в серии «Жизнь замечательных людей» вышла книга Дидье Эрибона «Фуко» [1] . Эрибон был учеником Фуко, и из его книги видно, что он был учеником преданным и любящим. Прочитав ее, я подумала: удалось ли мне полюбить ее героя, как любит его автор? О нет. Наоборот. Почему? Ведь Фуко был если и не гений, то, бесспорно, талантливый и «замечательный» философ.

Когда Фуко спросили, читал ли он книгу Жана Бодрийяра «Забыть Фуко», он ответил, что читал, но забыл, кто такой Бодрийяр.

Я прочитала книгу Дидье Эрибона «Фуко» и хотела бы сейчас вспомнить, кто такой Фуко. Вспомнить его работы в контексте этой биографии и понять, как я к ним отношусь.

1. «Игры истины» и ухищрения власти

Главная идея всего комплекса исследований Фуко — «история современности». Его интересовало, как складывались отношения власти, выразившиеся в существовании таких современных институтов, как тюрьмы, больницы, совместные спальни и столовые в интернатах и т. д. Что общего между всеми этими местами? То, что в них большие группы людей находятся под надзором и ими удобно управлять.

Дидье Эрибон пишет о том, что в юности Фуко терпеть не мог общежитие в «Эколь Нормаль», престижном высшем учебном заведении, которое он окончил. Ему было невыносимо ощущение, что он постоянно находится под наблюдением, «под чужим взглядом». Стихия Фуко, как писал о нем позднее один русский исследователь, — полумрак. Символика Просвещения — свет, прозрачность, видимость глазу, обозрение — всегда была для Фуко подозрительна. Но свои подозрения он сформулировал позднее, а сперва он просто испытывал отвращение к жизни в общежитии, она была для него слишком «публична». Сокурсники тоже не испытывали к нему симпатии и отзывались о юном Фуко как о сварливом, скандальном и провокативном типе. Возможно, его невыносимое поведение было связано с тем, что ему было трудно смириться с собственным гомосексуализмом. Но, повзрослев, он примирился с этим,

а получив возможность жить отдельно и комфортно, приобрел репутацию вполне светского и даже обаятельного человека.

Последний этап жизни Фуко был отмечен очень интенсивной общественной деятельностью. Он участвовал в «Группе информации о тюрьмах», защищавшей права заключенных, права иностранных рабочих и т. д. При этом, как явствует из его биографии, он не выступал в защиту палестинцев. Все-таки он принадлежал к тому поколению, которое пережило оккупацию Франции и чувствовало, что с евреями сводить счеты неприлично. Кроме того, во время Шестидневной войны Фуко был в Тунисе и стал свидетелем еврейского по­­грома. Это его неприятно поразило. Он заявил тогда, что он вообще против террора (хотя при этом держал в доме машинку для размножения листовок). Но его молодой любовник Даниэль Дефер весь был погружен в палестинские дела. Тут, я думаю, как раз сказалась разница двух послевоенных поколений европейских интеллектуалов: Фуко, будучи маргиналом, все-таки до некоторой степени идентифицировался с евреями, которых он тоже считал маргиналами. А Дефер, тоже будучи маргиналом, уже идентифицировался с палестинцами — для него именно они были маргиналы, а израильтяне олицетворяли власть.

Эрибон рассказывает про заключенного, за освобождение которого Фуко со товарищи долго боролись, а потом он вышел из тюрьмы и сразу опять был арестован «по подозрению в нападении на бронированный автомобиль» (так выражается Эрибон — на инкассатора, что ли?). Тут уже публика стала возмущаться. А Фуко заявил: «Я же вам говорил, что тюрьма не исправляет. Вот он просидел пятнадцать лет в тюрьме и вышел моральным инвалидом».

Но ведь назначение тюрьмы, извиняюсь за банальность, — не столько во­­спитывать, сколько изолировать тех людей, которые для общества опасны. Вот этой самой опасности Фуко категорически не признавал. В беседе 1977 года он высказался на этот счет совершенно однозначно: «Под властью с ее запретами и ухищрениями можно обнаружить сами вещи в их первозданной жизни: за стенами лечебницы — спонтанность безумия, позади системы уголовного права — благородный жар правонарушения, под сексуальным запретом — свежесть желания. <…> Определенный эстетико-моральный выбор: власть — это плохо, уродливо, бесплодно, монотонно, безжизненно: а то, на что она направлена, — это хорошо, значительно, обильно» [2] . Исходя из этой ценностной шкалы, Фуко задавался вопросом: «Благодаря каким играм истины человек начинает мыслить о себе: если он смотрит на себя как на больного, если он воспринимает себя как живое, говорящее и работающее существо, если

он судит себя и наказывает как преступника?»

Вот почему Фуко очень интенсивно исследовал «власть с ее запретами и ухищрениями» и «генеалогию» моральных норм и запретов — своего рода «внутреннюю тюрьму» человека...

В своей поздней книге «Забота о себе» Фуко на конкретных и очень интересных примерах показывает сходство и различие между христианской моралью и позднеантичными сочинениями по медицине и этике. В позднеантичной культуре запреты и ограничения в сексе сами на себя накладывали аристократы духа, чтобы сохранить здоровье — физическое и духовное. Конечная цель такой «заботы о себе» — «надежный самоконтроль и полное господство над собой» [3] . «Тот, кому удалось, наконец, подступиться к себе, становится для себя объектом удовольствия и не просто довлеет себе в своих пределах, но и „доволь­ствуется” собою и „радует” себя», — резюмирует Фуко этические наставления Сенеки [4] . Такую «заботу о себе» Фуко уважал.

Но затем традиция ограничений, как он считает, перешла к христианству с его культурой индивидуальной исповеди перед священником, приучающая верующего чувствовать контроль церкви даже наедине с самим собой. А это уже чужой надзор и власть, это нехорошо. «Секс выбивают из его убежища и принуждают к дискурсивному существованию» [5] . Так обстоят дела и в со­­временной буржуазной культуре, не в малой мере благодаря психоанализу и всеобщей зацикленности на сексе. «Мы стали обществом в исключительной мере признающимся. Признание далеко распространило свои эффекты: в правосудие, в медицину, в педагогику, в любовные связи, в обыденный порядок

и в самые торжественные ритуалы. Признаются в своих преступлениях и грехах, в своих мыслях и желаниях, признаются в своем прошлом и в своих снах, делают признания о своем детстве. <…> Человек на Западе стал признающимся животным» [6] .

Но ведь у христианства был еще один источник — иудаизм. А в иудаизме вообще нет традиции индивидуальной исповеди. Бывает, конечно, что люди ходят посоветоваться с раввином, как сказано — « асе леха рав », «сделай себе рава», то есть найди такого раввина, которому ты доверяешь, и доверяй ему («сделай» — в том смысле, что должна быть твоя собственная инициатива, рав за тобой бегать не будет). Но в Галахе (разработанной еще в древности системе практических предписаний и запретов) нет и никогда не было ритуала обязательной индивидуальной исповеди, он не разработан. В хасидских учебных заведениях есть « машпиа », что-то вроде воспитателя ешивы, — это человек, который должен беседовать со студентами об их проблемах. Но это не институциализировано, то есть нет института исповеди, как в христианском обиходе, в котором исповедь обязательна и без нее нельзя совершать важные обряды. Еврейская исповедь, включенная в литургию Нового года и Йом Кипур, коллективная, очень обобщенная и, главное, не повествовательная — она организована по алфавиту (« ашамну, багадну » — «мы виноваты, мы предавали…» и т. д.). Считается, что каждый еврей исповедуется за весь еврейский народ и только в этом контексте думает о своих собственных индивидуальных грехах. Важно, чтобы сам человек их осознал, для раскаяния необязательно ставить о них в известность конкретных людей — ни священника, ни коллектив. Понятно, что тут не имеются в виду уголовные преступления и вообще конкретные обиды, нанесенные ближнему, — в этом случае нужно постараться исправить по­­следствия и просить прощения у обиженного. Но за грехи перед Всевышним мы исповедуемся перед Ним и перед собой, осознавая свои грехи в Его присутствии. Для этого не нужен посредник (а в христнанстве, особенно католическом, наоборот, это очень важная фигура). В еврейской традиции человек постоянно следит за собой сам, но не для нарциссического довольства собой, а чтобы стать лучше, чище и ближе к Всевышнему. Как говорится в еврейских утренних благословениях, «и найдем милость, благоволение и добрый разум в глазах Всевышнего и людей» — именно в таком порядке. Вообще соблюдение большей части Галахи, то есть практических запретов и предписаний иудаизма, в обыденной жизни предполагает самоконтроль за соблюдением норм с целью быть хорошим — не красивым, не успешным, не самодовольным, а хорошим. Внешний контроль во многих областях жизни просто невозможен. Ведь нет никакой реальной возможности проследить со стороны, как ты моешь тарелки, правильно ли отсчитываешь время до ритуального омовения и т. п. Или ты сам следишь за собой, или никто вообще (кроме Всевышнего, конечно, но в этом мире Он не будет это делать вместо тебя)… И нет конкретного человека, которому ты был бы обязан докладывать о своих ошибках и промахах. Можно сколько угодно иронизировать над ортодоксальным обсессивным соблюдением Галахи, но трудно отрицать, что это обсессия не только тщательно обдуманная (то есть для нее необходим здравый ум) и, главное, добровольная и воспитывающая стойкую личность. Конечно, во времена формирования христианства Галаха не была сформулирована в том виде, в каком она существует сейчас, однако устная традиция была, а по христианской легенде, Иисус и его апостолы жили в Палестине и говорили на арамейском языке. Количество исследований на эту тему необозримо. Но Фуко их не использует. Рассуждая о различных техниках работы над собой, он никак не учитывает еврейский опыт — то ли он им не интересовался, то ли (скорее всего) этот опыт не укладывался в его концепцию. Единственный источник христианства (и в этом смысле — всей европейской культуры) для Фуко — греческая и римская античность. Если это генеалогия, то очень выборочная и скудная.