Царица Савская - Тоска Ли

Хуже того, я не могла отправить сообщения на север. Лишь небольшой отряд всадников мог бы найти достаточно пропитания для верблюдов. Но вскоре разбойники выйдут на охоту за их припасом и животными, взамен тех, что племенам пришлось забить на мясо. Немногочисленные корабли Сабы, способные только держаться недалеко от берега, уже отплыли в порты Хидуша и Пунта. К тому времени, как они вернутся, ветра Красного моря сменятся с северных потоков земли на южные течения лета, а финикийского умения плыть против ветра мы не освоили.

Что же подумает царь о моем молчании после того, как потребовал от меня больше слов? Насколько слабой посчитает Сабу, ставшую добычей столь незначительной напасти, которую можно счесть злой волей богов?

И это после того, как я указала на Сабу как на несравненный народ, живущий в раю!

Что он решит по весне, когда не только мое послание, но и торговец не появится у его дворца? Новый царь финикийцев наверняка использует это время, чтобы возобновить все связи с Израилем, и, насколько я знала, флот Соломона почти достроен и готовится охватить все уголки мира.

А я не способна ни уехать, ни отправить иного посла!

Я, окрыленная своим видением, обещала столь многое — не только себе, но и моим народам.

Я осмелилась надеяться, и это было ужаснейшим из моих грехов.

Ответь мне: ты веришь, что боги знают тебя так же хорошо, как знаю я, чьего лица ты ни разу не видела?

В ту ночь я сбежала в сады, и ноги несли меня, словно ветер. Быстрее, быстрее, так что даже Яфуш не мог за мной угнаться. Когда я оказалась там, где дворцовые стражи не могли меня видеть, я обернулась и закричала в небо:

— Чего ты от меня хочешь? — Я была в ярости. — Где ты, отчего повернулся ко мне спиной, как самый неверный из любовников? Какой тебе нужно крови, которой я тебе еще не давала, какой надежды ты не уничтожил из собственного каприза? Чего еще тебе нужно? Говори! Назови, и покончим с этим!

Но луна молчала, и голые ветви фруктовых деревьев черными молниями пересекали ее лик.

Те месяцы были самыми долгими в моей жизни. Я мерила шагами коридоры дворца, а затем уничтоженные саранчой дорожки сада, по ночам долго стояла у окна, и в голове моей вихрились строки сотен писем, написанных и отправленных только мысленно.

Весна пришла с обильными дождями, и земледельцы дважды вспахали поля. Я вытащила свиток, которого сознательно избегала все это время, хоть и перечитывала его в мыслях не меньше тысячи раз.

Ты мучишь меня своими словами, как мучила прежде молчанием. Как ты испытываешь меня! Как радуешь и одновременно злишь меня!

Ты мучишь меня ожиданием…

Мои слова, обращенные к нему, были полны надменного вызова и приглашения, и хоть царь отвечал, что и то и другое вызывает лишь ярость и гнев, я знала, что он не сможет вынести лишь одного: молчания. Не важно, что всего через месяц придет изнурительная жара лета; царь был не из тех, кто сумеет простить и смириться с отказом. Он не простит того, что смирил свою гордость, прося у меня ответа, и ничего не услышал взамен. А я не могла позволить себе прекратить переписки, которой сумела заинтриговать царя, и не могла позволить царю охладеть.

Наконец я вынула пергамент и чернила и села за столик. Но после всего этого времени, после стольких разговоров, которые я мысленно вела с ним все эти месяцы, мне вдруг отказала вся моя мудрость.

Госпожа Загадка говорит: я поглощаю миллионом ртов. Меня поглощают в один укус. У меня нет царя, но я марширую рядами. Кто я?

Я одна. Никто не слышит этих слов. Я женщина и говорю сама с собой.

Царица говорит царю: мой ли бог замыслил избавить Сабу от ее плодов… или твой, что из зависти закрыл коридор между нами?

Так или иначе, мы должны умилостивить богов, чтобы я могла отправить к тебе посольство со множеством слов, которых ты так желал. Поговори же со своим богом мягко, как с возлюбленным, ибо я не могу. Пусть смягчит свое бессмертное сердце и решительную враждебность.

Я сказала: «Я пошлю к тебе Сабу». Но солнце не взойдет с юга в ближайший год. Сами боги решили сделать меня лгуньей, и мы можем разве что согласиться считать эти месяцы днями, пусть они минут, как сон, чтобы, когда ты наконец проснешься, Саба вошла в стены твоего города, как луна, восходящая пред лицом солнца. Не как затмение, что украло Хирам у Финикии, но как замедление мира, когда время забывает само себя и горный козел пасется по ночам., а лев охотится днем.

Ты устал от музыки, золота и пиров. Так давай же представим, что нет ни пиров, ни золота. Но музыка обязательно должна, быть. Ты будешь играть мне на тростниковой флейте, я буду хлопать в ладоши. Ты не будешь царем, я не буду тогда царицей. Не будет дворца. Будет лишь сад, и наши головы увенчают лишь короны его цветов…

Но до тех пор ты вновь нарядишься в мантию мудрости, а я закрою лицо вуалью огня.

Я Билкис.

Я уронила голову на руки и заплакала. А долгое время спустя запечатала свиток. На этот раз не будет хитроумных даров, только слова, простые, как дева в холщовой ночной рубашке.

Поля процветали под жарким солнцем того лета. Но я была отрешенной и напряженной, все чаще смотрела на дорогу в надежде увидеть группу Пустынных Волков, этих таинственных странников жестокого песка, что нанимались порой на службу, ровно на срок, позволявший им заработать себе верблюда или несколько горшков, а затем опять исчезали среди дюн. Я отправила их со своим свитком до Габаана, где они должны были встретиться с двумя людьми Тамрина, которые указывали им путь.

К тому времени, как собранный урожай доказал свою обильность — мы собрали больше, чем за минувшие годы, — я мысленно проделала с ними путь туда и обратно десять, двенадцать, двадцать раз.

— Моя царица, ты слушаешь? — спросил Вахабил. Он пришел поговорить со мной о саранче и о земле, которую выжигали, чтобы избавиться от огромного количества отложенных яиц. — Я волнуюсь за тебя, твоя одержимость этим царем слишком тебя измотала.

Шара уже выражала свое беспокойство по поводу моего тающего веса и красок, что покинули мои щеки. Но как могло быть иначе, ведь я была заперта во дворце и засыпана отчетами об урожае, о том, появилась ли саранча и в каком количестве, и о том, сколько этой саранчи видели спаривающейся на стеблях проса!

Тамрин прибыл во дворец осенью.

— Мои Волки? — спросила я.

Он поднялся из поклона и вскинул брови. Без своих излюбленных путешествий, что словно определяли даже очертания его рук и шеи всякий раз по его возвращении, он выглядел лощеным, как никогда. И лишь смута в глазах выдавала его мысли. Я сама посчитала тот год пыткой — каково же было ему, кочевнику из кочевников?