Горечь - Юрий Хазанов

Андрей Сергеич вернулся в машину, заблокировал все дверцы.

— От суда Линча, — сказал он и успокоил Анну: — Сейчас милиция подъедет.

Милиция, действительно, вскоре приехала. При свете фар осмотрели место происшествия, даже попытались замерить тормозной путь нашей «Волги», потом отобрали у меня паспорт, водительские права и сказали, чтобы мы быстрее везли пострадавшего в больницу, получили бы там справку о его состоянии, а утром будем окончательно разбираться и решать. Разговаривал с ними Андрей Сергеич, я больше молчал.

Дежурным врачом в больнице был молодой хирург родом из Владикавказа. Я не так давно побывал в этом городе, и у нас оказались даже общие знакомые — кое-кто из осетинских литераторов. Он не напускал на себя важность и таинственность и без задержки сообщил результаты предварительного осмотра. Мы узнали, что фамилия пациента — Панихидин, что тот пришёл в сознание, что у него рана на голове, но не страшная, а также лёгкое сотрясение и несколько закрытых повреждений, то есть гематомы — на боку и на ноге. Беспокойство вызывает, что он, извините, обделался, это может быть следствием повреждения позвоночника. Но будем надеяться, оно не подтвердится. Кроме того, он всё ещё в состоянии сильного опьянения.

— Так что идите спать, — заключил врач, — а утром приходите, я дам справку.

Мы отправились спать: то есть уселись в машину, на заднем сиденье которой уже крепко спали Анна и её сын.

Начинался рассвет. Стояла полная, невозможная тишина, и казалось, ничто не может её нарушить: она захватила весь мир — деревья, траву, птиц, комаров, людей, машины… Однако вскоре её нарушил храп Андрея Сергеича, а в промежутках между его руладами я слышал лёгкое постукивание — как будто за глухой стеной кто-то печатал на пишущей машинке. Это у меня стучали зубы. Не фигурально, а в полном смысле слова. И не от холода или от лихорадочного озноба. Это был озноб отчаяния. Я не думал в эти бессонные минуты (скорее, часы) о наказании, какое меня может ждать, — о пожизненном лишении водительских прав или, того хуже, о тюремном заключении за причинение серьёзного ущерба здорового человека или даже смерти… Нет, меня повергало в полное отчаяние не это, а тот жуткий и неотвратимый, неизвестно кем установленный порядок вещей, перед которым ты ничто: он крутит тебя, сметает, как песчинку, унижает, лишает всех достоинств, вроде бы рождённых вместе с тобой или благоприобретенных, и ты не знаешь и не можешь предположить, чтО будет с тобой сейчас… через минуту… через два часа… Словом, я впал в состояние какого-то полуфилософского психоза, вылезти из которого помогла промелькнувшая вдруг в голове фраза о том, что «нельзя объять необъятное»… Даже не сама фраза, а то, что она — эта глубочайшая мысль — принадлежит (я точно вспомнил) Козьме Пруткову… А коли так, то зачем попусту вдаваться в науку о законах развития природы и общества, если существуют ещё, к нашему счастью, такие спасительные вещи, как ирония, скепсис… То есть, сомнение. Сомнение в том, что всё непременно окончится так уж плохо…

В общем, под утро я всё же уснул, и Андрей Сергеич разбудил меня, похлопав по плечу.

— Поехали в больницу, — сказал он. — А то наш врач окончит дежурство и уйдёт…

Врач действительно собирался это сделать, но перед уходом сообщил, что для человека по фамилии Панихидин всё окончилось сравнительно благополучно: серьёзных повреждений нет, с головой и позвоночником порядок, остались ушибы бедра и рёбер. К концу недели его выпишут, а справку для милиции мы можем получить сейчас. В заключение он посоветовал зайти к больному в палату и предложить ему подписать, за некоторое вознаграждение, конечно, заявление, что в случившемся виноват он сам и претензий к водителю не имеет.

Когда врач ушел, Андрей Сергеич сказал то, о чём я сам хотел его попросить: что он один пойдёт к Панихидину, без меня, так будет лучше. И пошёл. И отсутствовал довольно долго. Я уже начал беспокоиться, не случилось ли там чего: не свалился ли Панихидин с больничной койки от возмущения тем, что его пытаются подкупить, не набросился ли с побоями на Андрея Сергеича, и теперь оба они лежат в одной палате.

Но вот мой друг вернулся, с улыбкой помахивая листком бумаги, где его немыслимым почерком было написано признание пострадавшего в своей полной вине, и внизу стояли неуверенной рукой изображенные буквы: «Паних…»

«Паних» оказался благородным человеком: не потребовал ни златых гор, ни денежной помощи до конца жизни, ни даже оплаты путёвки в самый дорогой санаторий в Сочи — а ведь мог… Но во время долгой и проникновенной речи Андрея Сергеича о возможных для него, заядлого нарушителя правил движения на дорогах государственного значения, последствий в случае, если водитель подаст встречную жалобу в суд и приложит подтверждённую врачом справку о том, что велосипедист был в дымину пьян, что у него не было заднего фонаря или хотя бы отражателя для езды в ночное время, а также… Но в этот момент взгляд пострадавшего упал на часы, которые были на руке у Андрея Сергеича, и робким голосом он произнёс:

— А… а вот это… Могли бы вы?.. А то велосипеду моему…

Он употребил не вполне цензурное слово, но Андрей Сергеич и без этого слова понял, чтО хочет тот сказать, несмотря на явное отсутствие логической связи между этими двумя предметами — часами и велосипедом. Просто, по всей вероятности, часы давно были радужной и недостижимой мечтой Панихидина: не столько из-за цены, сколько из-за невозможности их найти в магазинах на доступной для него части земной поверхности.

К слову сказать, часы были самые обыкновенные — фирмы «Победа», недорогие. Но, как известно из науки «экономика»: при почти полном отсутствии и коробок спичек становится пределом желаний.

В общем, Андрей Сергеич снял с руки часы и вручил Панихидину, а тот…

В этот момент я прервал рассказ моего друга словами:

— Но зачем же вы?.. Я бы отдал свои. Давайте заменим! Вот они…

Однако он категорически отказался, объяснив, что у него часы обычные, а у меня, он знает, сделанные по американскому военному заказу в Швейцарии и доставшиеся мне в городе Вена в первые дни после победы. Так ведь?.. Я признался, что так: что всю войну я был, как Панихидин, без часов, а после её окончания старшина моей роты Скрынников обменял их для меня на венском базаре, отдав взамен две пачки армянского табака «Давид Сасунский», которые входили в офицерский паёк.

Да, везунчик, всё-таки, наш Панихидин! Его фамилия так и не сыграла с ним злую шутку, а какие-нибудь Весельчаков или Веселовский за милую душу могли бы на его месте загнуться прямо там, на асфальте, или — что ещё хуже — потребовать от виновника-водителя, чтобы тот обеспечил им и всей их семье безбедное существование.

В Москву мы прибыли к вечеру того же дня, и, оказавшись дома, я не испытал заметного облегчения. Несмотря на то, что стрелка моего внутреннего барометра, показывающая градус нервного напряжения, передвинулась с отметки СП («судебный процесс») в сторону отметки ДТП («дорожно-транспортное происшествие»), лучше от этого не стало: теперь на меня давил груз обоих событий.

2

На следующий день после приезда я с утра отправился туда, где находилась московская автоинспекция. Хорошо известно, что все, попадающие туда, чувствуют себя, как правило, без вины виноватыми, а уж если ты и правда виноват, тобой овладевает ощущение поднимающегося на эшафот. Моё состояние было примерно таким же, хотя находился я не на Гревской площади в Париже, а всего лишь на Болотной у Москворецкого моста. Начальником там была пожилая полная грузинка, «подполковница». Ожидал я приёма долго, с раздражением предвкушая неудовольствие лицезреть облечённую властью даму и слышать её категорический тон. (Контролировать своё раздражение я всегда умел плохо, что значительно осложняло все восемь лет моей военной службы и впятеро больше лет общения с различными издательствами.)

Впрочем, если по правде, то подполковница больше походила на суровую, не знающую поблажек, но, по сути, справедливую мать, нежели на какого-то начальника.

Ещё одно руководящее лицо, тоже прекрасного пола, к которому я пошёл на другой день, располагалось также возле большой площади, названной в честь Дзержинского (председателя ВЧК, ГПУ, ОГПУ — все сокращения ничего хорошего из себя не представляют, и расшифровывать их не хочется). Руководящее лицо выглядело бы вполне привлекательным, если бы на нём не было такого холодного и утомлённого выражения. Во всяком случае, при общении со мной. Наша встреча происходила, к счастью, не в том здании, в котором недавно мне пришлось, не по своей воле, побывать, а совсем в другом, наискосок от него, где два этажа занимало издательство детской литературы. И пришёл я сюда, чтобы узнать, как обстоит дело с моей заявкой на новую книгу рассказов, поданную незадолго до ареста Юлия Даниэля. Ответ был таким, какого я ждал, но от этого не сделался приятней. Привлекательное руководящее лицо вежливо сообщило, что моя рукопись не может быть включена в план выпуска, поскольку не была одобрена редакционным советом, и рецензии на неё тоже не были благоприятными.