Земля русская - Иван Афанасьевич Васильев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Самолеты пикировали на деревню, а я шел к канаве, где под лопухами попрятались ребятишки, и почему-то больше всего боялся, что бомба разнесет избу, в которой нас только что накормили. Лишь какое-то время спустя я почувствовал незнакомую, непонятную, до слез обидную боль в душе. А теперь вот думаю, что нужен и т а к о й случай, один на целую жизнь, чтобы знать цену бескорыстию и доброте, чтобы саднила где-то внутри неутихающая заноза-обида, не позволяя мириться с жадностью и бездушием.
Наверно, случалось вам бывать в нежилых деревнях — теперь это не редкость: дома стоят, дворы стоят и колодезный журавель стоит, а жилого духу нет, люди покинули деревню, — и тогда уж ничто: ни белая роса, ни полная тишина, ни студеная вода — не пробудит в душе чувств, кроме одного — грустного сожаления, ибо все вокруг будет неодушевленно. Добрые глаза усталых женщин, певучий говор старух, мудрые лица стариков, добродушие и щедрость мужиков, озорная вольница ребятни — это живая душа деревни, ее сущность, без чего не существует понятия «деревня». Вещная сторона селения — лишь оболочка, а содержание — образ народной жизни. Поэтому, решив сказать слово о деревне, я адресую его людям.
В наших краях деревня не знала архитектора. Она строилась миром. Собирались мужики и решали, где нарезать застройщику печину, куда поставить избу окнами, куда амбар, куда гумно, куда хлевы. А мужиками повелевала земля: хватало ее — строились просторно, не хватало — жались друг к другу, не оставляя даже проулков. Помню, под Старицей поразила меня застройкой Слобода: изба к избе впритык. «Случись пожар — вся деревня дотла», — заметил я старику, моему собеседнику. А старик тот в свое время ходил в Москву, к Ленину, он и отвечает мне: «Затем мир и послал меня к вождю революции, чтобы насчет земли порасспросить. Негде мужикам стало строиться». Таких деревень все ж таки было меньшинство, больше — просторных, вольно растянувшихся по озерным да речным берегам, в один посад, окнами к солнцу.
Солнце ходило по избе от восхода до заката, оно служило мужику и часами и календарем. Любопытно, как бы ни стояла изба, планировка ее начиналась от кухонного окна. Кухонное окно да печное чело глядели на восход. Раньше всех в доме встает хозяйка, стряпуха. Не зажигая огня, она готовится к стряпне у кухонного окна, в которое уже сочится рассвет, потом затопляет печь, и к тому времени, как вставать мужикам, завтрак уже готов. Глухая стена избы доставалась северу, она и конопатилась тщательнее и защищалась от ветров хлевами, амбаром или сенями. Тепло было дорого, и его умели беречь.
Избы рубили в шестнадцать, иногда и в двадцать венцов, с высокими подпольями. В наших местах погребов не делали, главным хранилищем зимнего запаса был подпол: картошка, квашенина, свекла, брюква, огурцы, грибы, морковь — все хранилось в подполье, всяк на своем месте. На подпол все лето работала женская половина семьи, на амбар — мужская. Амбар ставили иногда под одной крышей с избой, через сени, но чаще — отдельно, по другую сторону улицы. Сенные сараи, по-нашему пуни, гумна, бани — эти уж на самом краю усадеб, на гуменниках. Поэтому деревня выглядела как бы трехпосадной: избы, амбары, гумна.
С вступлением в колхоз вся «холодная», то есть производственная, постройка обобществлялась. В одних местах пуни до сих пор стоят, набивают их сеном с пожен, и идет то мелкое, душистое, не тронутое дождем сено овцам да телятам, в других же — разобрали на конюшни и коровники, а когда они тесны стали, пустили на дрова для водогреек.
Война обошлась с нашими деревнями жестоко. Под Ржевом из тысячи селений четыреста тринадцать были сметены начисто и не возродились. Под Себежем, под Дедовичами, под Холмом уцелело по десятку, по два. Война жгла деревни огнем, разваливала бомбами, разбирала на землянки и блиндажи, гатила дороги, топила походные кухни — беспощадно пожирала созданное мужицкими руками. Без деревни, в чистом поле, что стало бы с войском? Опорный пункт — деревня, тепло — деревня, пища — деревня. Миллионные моторизованные, мобильные армии едва ли вытерпели бы зиму без деревни. Недаром же уничтожение деревень при отступлении считалось фашистами «боевой» операцией.
Железным цепом молотила война наш край, и сейчас еще, спустя почти сорок лет, приметливый человек обойдется без карты, если захочет установить линию фронта в натуре — облик деревень укажет ее точно. Разбитая, сожженная деревня возрождалась с избы. Первые избы были из окопного леса — разбирали землянки, блиндажи, которые очень часто были теми же избами и сараями, опущенными в землю солдатами. Помню, наша стрелковая рота под Велижем за семь ночей перенесла на плечах целую деревню и зарыла на линии обороны в землю. А когда фронт откатился, та деревня, но уже на плечах женщин и ребят, вернулась на свое место.
Такой случай можно считать счастливым. А в общем-то возродиться в прежнем облике деревне было уже не под силу. Она сильно ужалась, как бы съежилась: редкий посад изб да наскоро сложенный из чего попало двор на околице, в котором размещалась вся живность, сохраненная в лесах или возвращенная из эвакуации. Свои хлевы, когда появилась в них надобность, лепили к задней стене избы. С той поры и пошел в наших краях не знаемый ранее «архитектурный гибрид» — изба с хлевом под одной крышей. «Изобрела» его нужда, а продлила век целесообразность. Ведь ничего «производственного», то есть ни коня, ни телеги, ни сеялки, уже не было в личном хозяйстве, а то, что осталось, помещалось в одном хлеву. Поэтому и по прошествии какого-то времени, когда деревня собралась с силами и начала строиться основательно, этот тип постройки, совершенствуясь в планировке, в сути своей оставался неизменным: все хозяйство под одной крышей. Вот он-то и отличает «военные» деревни от «невоенных» и может указать пытливому взору, до какой черты доставал железный цеп войны. Правда, в последние годы и жители «невоенной», перестраивая старые или ставя новые избы, переняли этот «гибрид» как наиболее удобный.
Все это было, однако, до той поры, пока деревня строилась, как говорится, на свои собственные. Первые ласточки нового облика появились
