Головы профессора Уайта. Невероятная история нейрохирурга, который пытался пересадить человеческую голову - Брэнди Скиллаче

на людях? Ведь «те, кто выступают против использования животных… оставляют нам лишь одну возможность – подвергать нашим первым жестоким экспериментам… других людей»[328]. Это были не слова самого Уайта – он процитировал выдающегося нейрохирурга начала века Харви Кушинга.

С момента выхода статьи Фаллачи о Либби зоозащитники не оставляли Уайта в покое: то поддевали в газетных статьях, то присылали гневные письма в его больницу. Самые агрессивные организации, жаловался Уайт, выбрали его на роль célèbre terrible, ученого-монстра, творящего гнусные злодеяния[329]. В ответ Уайт заявлял: если вы меня обвиняете, значит, я попал в одну «почетную компанию» с Луи Пастером, Джозефом Листером (создателем хирургической антисептики), сэром Виктором Горслеем (хирургом, первым в истории удалившим опухоль мозга) и Альфредом Блейлоком (пионером изучения шока) – все эти ученые экспериментировали на животных. Строго говоря, писал Уайт, если антививисекционисты требуют отказаться от использования лабораторных животных, они должны отказаться и от операций на открытом сердце, от антисептиков, инсулина, прививок и почти всех революционных достижений медицины. Ведь они тоже были опробованы на животных. Опыты на мозге обезьян позволили Уайту «разрешить многие сложные загадки, связанные с функциями головного мозга» и помогли найти лечение многих неврологических болезней[330]. Но, как в свежем бестселлере Майкла Крайтона «Штамм „Андромеда“», пока врачи в закрытых лабораториях день и ночь искали способы спасения человеческих жизней, за стенами этих неприступных лабораторий люди копили против ученых злобу. Зоозащитники успешно приучили непросвещенную публику видеть врага там, где никаких врагов нет. Свое первое эссе Уайт закончил так: если «смежные биомедицинские области» не объединятся, чтобы восполнить ущерб, в проигрыше окажется вся нация[331].

Участники дискуссии еще дважды обменялись мнениями, и последнее слово осталось, что неудивительно, за Уайтом. «Как следует все взвесив, – писал он по пути в Россию на международную конференцию по пересадке органов, – я понял, что все это только фарс для распространения ее [Робертс] личной религии». Под «личной религией» он подразумевал идеи антививисекционизма. Робертс, считал Уайт, не видит разницы между живыми существами, и именно ей, уравнивающей «растения и животных… с человеком», а не Уайту недостает человечности[332].

Жизнь – человеческая жизнь – для Уайта превыше всего, даже страданий. И у него есть доказательства собственной моральной правоты. Футболист со сломанной шеей, которого Уайт лечил два года назад, недавно вновь поступил в «Метро». Одновременно в больницу вернулся молодой ординатор, который в свое время спрашивал, не лучше ли этому больному будет умереть. Врач на несколько лет уезжал работать по контракту; увидев в списке имя футболиста, он ужаснулся: «Этот парень до сих пор лежит у нас?» Уайт с улыбкой провел его в комнату, где ждала молодая красивая женщина: как пояснил Уайт, жена пациента. Тот поступил в больницу всего лишь по поводу камня в почке. За минувшие годы парень с парализованными конечностями успел полюбить и жениться. Пара живет в Румынии и планирует завести детей. Ординатор смотрел на Уайта в радостном изумлении. Доктор Уайт преподавал не только медицину, он учил врачей и медсестер ценить уникальность человеческой души – и понимать святость человеческой жизни[333]. Как Робертс или кто бы то ни было из антививисекционистов могли претендовать на моральное превосходство над Уайтом?

В итоге дискуссия в The American Scholar, прошедшая без особого размаха и не получившая такого же международного резонанса, как статья Фаллачи в Look, вряд ли заметно повлияла на умы по обе стороны конфликта. Должно быть, Уайт отнесся к этому выступлению как к проходному, о котором больше не стоит и думать. И он благополучно выбросил из головы Кэтрин Робертс. Ему было чем занять голову, тем более что в Вирджинии стремительно близилось к развязке судебное разбирательство между семьей Брюса Такера и врачами. Уайт не подозревал, что его схватка с зоозащитниками только начинается.

Ричмонд, штат Вирджиния, 18 мая 1972 года; присяжные и истцы с их представителями входят в зал городского суда. Врачи, вырезавшие сердце Брюса Такера, четыре года дожидались процесса, и теперь медики по всей стране внимательно следят за событиями в Ричмонде. Судьба иска о возмещении ущерба на 100 000 долларов будет зависеть от важнейшего вопроса, на который ни религия, ни наука еще не дали ясного ответа: в какой момент наступает смерть? В своем вступительном слове адвокат семьи Такера Дуглас Уайлдер обвинил врачей в том, что они принялись готовить Клетта к операции сразу после поступления Такера в клинику, то есть еще до того, как он скончался. «Если бы они подождали хотя бы еще полчаса, Брюс мог бы прийти в себя», – заявил Уайлдер[334]. И хотя это было маловероятно (Такер получил серьезную травму, которая, скорее всего, привела бы к необратимой коме), никто не мог бы доказать обратное, а возможности проверить бригада хирургов не оставила. Присяжные остолбенели от ужаса, и газеты писали, что дела ответчиков плохи. Однако на пятый день суда адвокаты Хьюма и Лауэра вызвали своих главных свидетелей: членов Гарвардской комиссии. До начала процесса судья Джуд Комптон относился к идее смерти мозга весьма скептически и даже сообщил прессе, что посоветует присяжным руководствоваться «юридической концепцией смерти», а не «медицинской», которую навязывают ему ответчики[335]. Но ему предстояло изменить мнение.

Слушания продолжались семь дней, но главным событием стало обращение судьи к комиссии присяжных утром 25 мая. Согласно закону, напомнил судья, существует «точное время» наступления смерти. Чтобы его определить, присяжным было позволено «учесть… момент полной и необратимой потери всех функций мозга». А понять, когда наступил этот момент, члены жюри не могли без экспертных свидетельств Гарвардской комиссии; кроме того, это выходило и за рамки ее отчета. Давая показания, члены комиссии говорили только о необратимой коме и вероятности смерти как результата такого состояния[336]. Присяжным предстояло с опорой на это свидетельство указать точный момент смерти Такера с точки зрения закона. Комптон признал, что «выводы врачей» его убедили. На следующее утро газеты по всей стране объявили о победе Лауэра и Хьюма: «Суд в Вирджинии постановил, что смерть происходит, когда умирает мозг»[337]. Согласившись, что смерть наступает, когда прекращаются все функции мозга (помимо других показателей, об этом свидетельствует ровная линия энцефалограммы), присяжные сняли с врачей любые обвинения в том, что они, изъяв еще функционирующие внутренние органы Такера, вызвали его смерть.

После окончания процесса доктор Хьюм уверенно заявил, что решение суда «привело закон в соответствие с фактом, давно известным медицине: единственная настоящая смерть – это смерть мозга»[338]. Но «давно известных медицине фактов» множество – а знает медицина все равно слишком мало. Никакие тщательно подобранные формулировки не могли прикрыть тревожное обстоятельство: уже почти