Секрет нашего успеха. Как культура движет эволюцией человека, одомашнивает наш вид и делает нас умнее - Джозеф Хенрик

изготовления орудий (древки для стрел). Нередко эти практики и верования (имплицитно) ГОРАЗДО умнее нас, поскольку ни одиночке, ни группе не под силу выработать их на протяжении жизни одного человека. Как вы убедитесь, прочитав дальнейшие главы, это относится и к некоторым институтам, религиозным верованиям, ритуалам и медицинским практикам. По этим эволюционным причинам обучающиеся сначала решают, будут ли они “включать” свои механизмы создания причинно-следственных моделей, и если будут, им нужно тщательно оценить, сколько ментальных усилий в них вкладывать. И если культурная передача снабжает их готовыми ментальными моделями, объясняющими, как все устроено, обучающиеся с готовностью принимают эти модели и придерживаются их.

Разумеется, люди вполне способны разбивать сложные процедуры и протоколы на составные части, чтобы понять причинно-следственные связи между ними и создать улучшенные версии, и иногда так и делают. Кроме того, они изменяют практики в результате экспериментов, ошибок при обучении и случайных действий. Тем не менее мы как культурный вид наделены инстинктивным стремлением как можно точнее копировать сложные процедуры, практики, верования и мотивы и включать в них даже те шаги, которые могут показаться ненужными с точки зрения причин и следствий, поскольку культурная эволюция доказала, что умеет выстраивать сложные неочевидные культурные пакеты и они гораздо лучше всего, что мы способны создать сами за целую жизнь. Нередко люди даже не знают, что на самом деле дают их практики — и дают ли они хоть что-нибудь. Любители острого в жарком климате не знают, что рецепты с добавлением чеснока и чили защищают их семьи от патогенных микроорганизмов в мясе. Они просто унаследовали вкусы и рецепты через культуру и имплицитно верили в мудрость, накопленную поколениями предков.

Конечно, мы, люди, и в самом деле строим причинно-следственные модели мироздания. Однако мы часто упускаем из виду, что на создание таких моделей нас издревле вдохновляло существование сложных продуктов культурной эволюции. Когда люди догадываются, что и почему они делают, это нередко происходит задним числом: “Почему мы всегда так делаем? Должна быть причина… Наверное, это потому, что…” Однако если кто-то сумел верно догадаться, почему он или его группа делают что-то так, а не иначе, это не означает, что они изначально стали так себя вести именно по этой причине. Например, огромное количество научных объяснений причин и следствий было разработано в попытках понять уже существующие технологии, скажем, паровой двигатель, воздушный шар или аэроплан. Новые устройства и технологии часто предшествуют появлению какого бы то ни было причинно-следственного понимания, однако своим существованием подобные культурные продукты открывают окно в мир, способствующий улучшению понимания причин и следствий. То есть до самого последнего времени в истории человечества кумулятивная культурная эволюция способствовала улучшению причинно-следственного понимания в значительно большей степени, нежели наоборот — причинно-следственное понимание подхлестывало культурную эволюцию[154].

Это историческое наблюдение подтверждается данными экспериментов с участием маленьких детей. Исследования специалистов по психологии развития — Эндрю Мельцоффа, Элисон Гопник и Анны Вайсмайер — показывают, что лучше всего запускает механизмы поисков причинно-следственных связей в нашем мозге наблюдение за людьми, которые пользуются артефактами и пытаются что-то сделать. Например, дети с года до трех точнее делают выводы о причинно-следственной связи между средствами и результатом, когда наблюдают, как кто-то пользуется артефактом, чем при наблюдении за тем же самым процессом — скажем, физическим движением или какими-то корреляциями в окружающем мире, — если он происходит “естественным путем”. То есть дети включают механизмы поиска причинно-следственных связей в присутствии людей, оперирующих культурными артефактами, и причинно-следственные модели, которые они строят, помогают обучающимся лучше оперировать артефактом или участвовать в какой-то практике, причем делать это так, как предписывает культура[155]. Подробнее об этом чуть дальше.

Подвинься-ка, естественный отбор!

Знаменитые эволюционные психологи от Стивена Пинкера до Дэвида Басса любят утверждать, что естественный отбор — единственный процесс, способный создавать сложные адаптации, устроенные достаточно хорошо, чтобы их функционирование отвечало условиям окружающей среды или потребностям живого организма[156]. Они находятся под сильным впечатлением от того, что продукты естественного отбора — глаза, крылья, сердца, паутина, птичьи гнезда и снежные берлоги белых медведей — по всей видимости, отлично подходят для решения соответствующих проблем. Не считая некоторых красноречивых несовершенств, эти адаптации на первый взгляд очень хорошо продуманы, в них прямо-таки просматривается инженерная мысль. Глаза словно нарочно созданы, чтобы смотреть, а крылья — чтобы летать, однако над ними не трудились ни инженеры, ни изобретатели, и ни у кого не было ни намерения их создавать, ни ментальной модели, объясняющей их работу. В целом я согласен с такой точкой зрения и, безусловно, разделяю восхищение потрясающей мощью естественного отбора. Возражения у меня вызывает лишь слово “единственный”. По меньшей мере со времен зарождения кумулятивной культурной эволюции естественный отбор утратил свой статус единственного “слепого” процесса, способного создавать сложные адаптации, хорошо подходящие к местным условиям. Цель этой главы — показать, что культурная эволюция вполне способна порождать такие сложные адаптивные продукты, которые никто не создавал целенаправленно и для которых ни у кого не было причинно-следственной ментальной модели, пока они не появились. Это достигается через процессы избирательного внимания и обучения, о которых мы говорили в главах 4 и 5.

Чтобы в этом убедиться, сравним две разновидности жилищ — два артефакта: одну разновидность создал естественный отбор, другую — кумулятивная культурная эволюция. В Африке обитают птицы масковые ткачи, самцы которых строят прочные гнезда почковидной формы, чьи трубообразные входы направлены вниз и прекрасно защищают кладку из двух-трех яиц от более крупных хищников. Каждый вид ткачей применяет при строительстве гнезда стереотипный набор приемов и следует одному и тому же пошаговому протоколу. Сначала птицы плетут крепление будущего гнезда, а затем строят кольцо, крышу, камеру для кладки, “прихожую” и вход (см. илл. 7.2).

Илл. 7.2. Продукты двух разных процессов отбора в ходе генетической (вверху) и культурной (внизу) эволюции. Вверху: обитающие в Африке самцы масковых ткачей строят прочные гнезда почковидной формы, чьи трубообразные входы направлены вниз и прекрасно защищают кладку из двух-трех яиц от крупных хищников. Внизу: обитающие в Арктике охотники-инуиты строят традиционные снежные дома при помощи особых костяных ножей для нарезания снежных блоков. Обогреваются эти дома стеатитовыми лампами, горючим для которых часто служит вытопленный тюлений жир

Разные части гнезда плетутся при помощи одного из трех узлов (полуштыка, простого и скользящего) и трех разных видов плетения. Чтобы построить гнездо, ткачи должны найти и собрать особенно прочные стебли высокой травы или волокна пальмовых листьев. Форма