Муза - Эмма Скотт

и дергаю за оборку на шее, расстегивая пуговицы. Я собираюсь сжечь город дотла, ожидая, пока курьер принесет провизию, которую я просил. Наконец раздается стук в дверь, и молодой человек передает мне две сумки, наполненные банками с супом, соком и лекарствами всех видов.

Я бужу Коула и заставляю его принять несколько таблеток от лихорадки. Его кожа горит на ощупь, но глаза кажутся немного менее стеклянными, чем раньше. Я придвигаю стул к его кровати, и он улыбается.

"Ты все-таки собираешься посмотреть, как я сплю?". Он ухмыляется. "Психопат".

"Тише. Разве ты не должен поесть?"

Он трясет головой о подушку и переворачивается на бок, чтобы встретиться со мной взглядом. "Это прекрасно".

"Я не вижу совершенства в этой ситуации".

"Если бы я был в своей дерьмовой квартире, я бы делал это один". Он закрывает глаза на долгие мгновения. "Я немного устал от этого".

"У тебя нет семьи?"

"Больше нет. Не знаю, кто мой отец. Мама много боролась и в конце концов отдала меня моей бабушке, Маргарет-Анне. Она меня вырастила. Всегда называла меня своим маленьким сокровищем". Он улыбается, его глаза отстраненные. "Она была зажигательной, знаешь? Дитя цветов шестидесятых, свободный дух. Она была полна любви и радости. Ей было семьдесят пять, когда она умерла, но она всегда казалась мне моложе. Всегда смеялась..."

"Когда она умерла?"

"В прошлом году". Глаза Коула блестят. "У нее диагностировали слабоумие во время моего последнего года обучения в Академии. Когда стало хуже, они сказали, чтобы я оставался здесь, что она меня больше не узнает. Но несколько месяцев назад у меня появилось плохое предчувствие, понимаешь? Я наскреб денег на билет до Бостона и успел как раз вовремя". Слеза скатывается по его щеке и катится по носу. "Они были правы, она меня не знала. Но я думаю, может быть, она знала. Каким-то образом она знала. Я держал ее за руку, когда она умирала. Это уже что-то, я думаю".

Я киваю, не веря, что могу говорить.

Коул кашляет и вытирает глаза. "В любом случае, после ее смерти мне показалось, что моя жизнь уменьшилась. У меня есть лучшая подруга, Люси, и это, в общем-то, все. Хотя это моя вина. В университете я с головой ушел в художественный журнал. Ни для кого не находила времени. Потом все начало рушиться". Он тяжело вдыхает. "Я был так занят, пытаясь удержаться на плаву, что даже не оплакивал свою бабушку. Мне пришлось отложить это горе, потому что оно было слишком сильным. Я не мог справиться со всем этим".

Я понятия не имею, что делать или говорить. Я ожидаю, что Коул даст волю этому горю, но он берет себя в руки и еще глубже погружается в подушку.

"В любом случае... теперь мне лучше". Его глаза закрываются. "Спасибо".

"Это лекарство работает".

Он улыбается. "Да, наверное, так и есть".

Коул спит, и когда я убеждаюсь, что он глубоко заснул, я прикасаюсь тыльной стороной ладони к его лбу. Он все еще горячий, и я проклинаю бурю, холод и неослабевающий страх, который ожил во мне, как лихорадка другого рода. Он не пройдет, пока не пройдет Коул.

Три дня я бдительно слежу за ним. Болезнь, поразившая его, то приближается к тяжелой, то улучшается, снова и снова, так что я постоянно нахожусь в напряжении. Наконец, в самый черный час ночи, я вижу, как лихорадка ослабляет свою власть над ним. На лбу и шее Коула выступили капельки пота, он начинает метаться и ворочаться, как бы борясь с последними проявлениями болезни. Он бормочет и плачет, а затем горе, которое он сдерживал, тоже прорывается наружу.

Во сне он всхлипывает, его руки хватаются за что-то. Не думая, я забираюсь на кровать позади него, прижимаюсь грудью к его спине и обхватываю его руками. Мгновенно он сжимает мои руки и держится. Я чувствую, как его тело прижимается к моему, и вместе с ним переживаю бурю. Годы одиночества выплескиваются наружу. Я чувствую это так же ясно, как чувствую его сильное тело, прижатое к моему.

"Я здесь", - шепчу я ему в шею.

Я не знаю, кто такой "я", о котором я говорю, но я повторяю это снова и снова, пока неровное дыхание Коула не выравнивается и не становится глубже. Я остаюсь с ним, пока свет рассвета не проникает в комнату, а затем ухожу. Он так же неохотно отпускает меня, как и я ухожу. Но я соскальзываю с кровати, не разбудив его, и иду к окну.

Я сажусь на подоконник. Буря наконец-то прошла. Водянисто-золотистый свет пробивается сквозь серые грозовые тучи, которые уходят, оставляя голубое небо.

Вовремя, Коул просыпается. "Привет", - кричит он.

"Чувствуешь себя лучше?"

Но я вижу, что да. Облегчение, затопившее меня, настолько глубоко, что смывает ложь, которую я говорил себе - ложь, которую Астарот наплел в той винокурне. Эмоции, которые я испытываю, разбиваются о каждое его ложное обещание, разрывая их на куски. Мое сердце обнажено и сыро, выставлено напоказ. Я сжег свою плоть, но этого оказалось недостаточно.

Я знаю, что я должен сделать.

Я отшатываюсь от этой мысли и от окончательности, заложенной в ней. Я не готов отпустить его. Пока не готов.

Я говорю непринужденным тоном. "Ты выглядишь лучше, хотя это мало о чем говорит".

Коул рассеянно кивает. Он смотрит на меня, сидящего у окна, как будто никогда не видел меня раньше. Не отрывая от меня глаз, он тянется к своему этюднику, который лежит на полу рядом с кроватью. Он опирается на подушку и берет карандаш.

"Не двигайся".

Интересно, помнит ли он прошлую ночь? Надеюсь, что помнит, но все же лучше, если нет. Его карандаш царапает бумагу, а я сижу и наблюдаю за рассветом нового дня над Лондоном.

Перевод: https://t.me/justbooks18

Глава 19

24 декабря

Я взглянул на Амбри из-за холста, затем вздохнул. "Ты должен прекратить это делать".

Он невинно моргнул. "Я ничего не делаю. Разве это не предпочтительнее?"

"И да, и нет".

Я снова поднял кисть, а затем опустил ее. Он снова принял позу, но этот осел держался неестественно неподвижно, как живая статуя или восковая скульптура в музее мадам Тюссо.