Разорванный круг - Владимир Попов

Брянцеву казалось, что он сходит с ума. Если бы все это говорил Хлебников, он не так удивился бы. Хлебников — натура экспансивная, горячая, увлекающаяся, таких, как ни странно, легче бывает повернуть в другую сторону. Но Чалышева, этот манекен, напоминающий ему деревянную длинноногую куклу, Чалышева, у которой ни разу не проскользнула живая интонация в голосе, заговорила так взволнованно. И он, воспринимавший звуки еще и зрительно (бас у него — всегда черная бархатная лента, сопрано — светлая и узкая, как клинок шпаги, линия), вдруг представил себе ледяную поверхность реки с бурлящей водой в изломах.

Хлебников слушал Чалышеву в полном недоумении. Такого еще в его институте не было. Случалось, что научные работники меняли свою точку зрения. В резиновой промышленности не так уж редко все оказывается наоборот. Но чтобы выступать против руководителя института… Это неслыханно!

— Постойте, Ксения Федотовна, где же ваше мнение?! — исступленно выкрикнул он. — Вы сколько раз письменно доказывали, что все опыты Целина с церезином, с петролатумом — блеф. Вы восемь лет твердили это!

Чалышева посмотрела на стул, даже слегка наклонилась, чтобы сесть. Огонек, ненадолго засветившийся в ее всегда удивительно безжизненных глазах, потух, они сделались — нет, не стеклянными, — у стеклянных есть блеск, — тусклыми, как у покойника. Но она не села, выпрямилась. Снова засветился в ее глазах огонек, и сейчас она была похожа на тихого, покорного, забитого зверька, который вдруг восстал против своего дрессировщика.

— Я несколько изменила свое мнение, — сказала она тоном, в котором проскользнули твердые нотки, и Брянцев тотчас воспроизвел в своем воображении нигде не виденную им ткань, мягкую, но с вделанными в нее металлическими нитями.

— Почему же вы мне об этом не сообщили?

— Я пыталась вчера сказать вам, но вы меня не захотели слушать. И разве я не могу изменить свое мнение без вашего разрешения?

И вызывающая поза, так не идущая к ее облику, и металлические прожилки в суконном голосе, и блеск глаз, давно потухших или даже вовсе не загоравшихся, приоткрыли Брянцеву всю глубину потаенной человеческой трагедии. Ему почему-то показалось, что этот человек, годами дремавший, проснулся, увидел все, что окружало его, да и себя самого как бы заново и возмутился, захотел расправить согбенную спину. Согбенную не корысти ради, а по недомыслию. Возмутился и восстал, не думая о том, что произойдет с ним завтра, ибо по натуре был честен и не мог лгать. Ни другим, ни себе.

— Друзья мои, — вдруг с тоской в голосе проговорила Чалышева, и таким странным показалось ее обращение здесь, в этом кабинете, в деловой, напряженной обстановке, что многие переглянулись и посмотрели на Самойлова. Тот сидел, опустив глаза, как это делают деликатные люди, когда перед ними обнажают душу. — Олег Митрофанович напомнил мне о моем мнении. Я расскажу вам, что такое мое мнение. Никто, кроме меня, не занимался антистарителем. Я была единственным специалистом. Что я говорила, то считалось непререкаемым. Мое мнение стало мнением института, и его отстаивали всюду, как честь мундира, как отстаивает сегодня профессор Хлебников, даже не спросивший моего мнения… Вот вам образец мнимой коллегиальности, когда мнение создается одним, а поддерживается всей организацией. Вот вам и причина того, что один человек, изобретатель, не отягченный учеными степенями, может оказаться правым, а целый институт — нет. Так получилось в данном случае. Мнение института сформулировала я. А я ошиблась. Ошиблась в методике исследования в озоновой камере.

— Значит, вы отказываетесь от выводов, которые сделали в своей диссертации? — многозначительно спросил Хлебников.

— Ее всю надо проверять заново…

Брянцев слушал Чалышеву, и ему все больше становилось не по себе. Не только от ее слов — от исступленной проникновенности, с какой они произносились. Казалось, она предупреждала других от подобных ошибок. И он подумал, что так Чалышева никогда раньше не говорила и больше никогда говорить не будет, что такая яркая вспышка у такой тусклой натуры равносильна самосожжению и может произойти лишь один раз в жизни.

— У нас в институте есть разные люди, и, ради бога, не судите обо всех по мне, — с истерической откровенностью продолжала Чалышева. — У нас есть таланты, люди семи пядей во лбу, они делают огромной важности работу. Там, где мы сосредоточиваем все свои силы, как лучи в фокусе, мы достигаем многого. Но у нас бывают и провалы. И я вам скажу, друзья мои: никто так не уверен в себе, как человек бездарный, и нет ничего страшнее в науке, чем бездари. От них и неверные пути поиска, и огульное отвергательство, и зависть, и склоки.

Она закрыла лицо платком и быстро вышла, почти выбежала из комнаты. Наступила тяжелая тишина.

Ее нарушил Самойлов.

— Я считаю самым правильным в данной ситуации поручить товарищу Брянцеву выяснить причины выхода из строя шин в Ашхабаде. Надо определить хоть одно неизвестное в этом уравнении со многими неизвестными и принять решение. А потом мы его обсудим. — И, не осведомившись, есть ли у кого возражения, он торопливо направился к двери.

Люди, вышедшие из кабинета, видели, как Самойлов и Чалышева ходили в конце длинного коридора, слышали, как он в чем-то горячо убеждал ее, но в чем, было непонятно, — сюда доносились только звуки его голоса.

Брянцев подошел к Саввину прикурить.

— Поклонитесь Чалышевой в ноги, — сказал Саввин, — иначе был бы из вас компот! А каков Дубровин, а? С виду мухи не обидит, а зубаст.

В раздевалке Брянцев помог Чалышевой накинуть дождевик, взял ее портфель, и они вышли на улицу.

— Я преклоняюсь перед вашим мужеством, — сказал Брянцев после долгого молчания. — Как вы решились…

— Какое там мужество… Его не было и нет. У меня и сейчас дрожат колени… Просто не могла иначе… А Хлебников успел порадовать меня — пригрозил лишить звания кандидата.

— Лишать нужно тех, кто упорствует в своих заблуждениях, — попытался ободрить ее Брянцев.

— Основания у него для этого есть, Алексей Алексеевич. Знаете, в чем ужас? Я избрала неверный метод. Слишком искусственны условия в озоновой камере, а мы слепо верили ей, попавшись на удочку «непогрешимости» западной науки. Получается иногда, что плохо защищенные резины в озоновой камере дают хороший результат, а хорошие, такие, как ваша, — плохой. Вы понимаете теперь, чего стоит вся моя диссертация? Коммивояжер западных фирм…

Снова шли молча. Потрясенный глубиной человеческого страдания, Брянцев все же вспомнил, что его ждет Елена и безмерно волнуется за исход сегодняшнего разбирательства. Он сказал Чалышевой, что торопится, так как вечером уезжает в Ярославль, и объяснил, для чего.

— Переходите к нам на завод, — предложил он Чалышевой, чтобы как-то смягчить свой не совсем деликатный уход. — Я уже просил вас об этом. Повторяю свое приглашение.

— Вы знаете, что произошло? — монотонно произнесла Чалышева. — Я рухнула. Рухнула в своих глазах… Я считала себя непререкаемым авторитетом в области антистарителей, легко решала судьбы предложений и изобретений, в том числе таких, как ваше, и вот оказалось, что я ничего не стою, что все мои технические выводы и заключения зиждутся на неверной основе. Сегодня меня не стало. Я была, и меня нет…

— Ксения Федотовна, вы не рухнули, вы поднялись! — горячо возразил Брянцев, пытаясь помочь Чалышевой отделаться от навязчивых мыслей. — Отказ от заблуждений — больший подвиг, чем открытие истины!

— Успокаиваете? И на том спасибо… — Она грустно улыбнулась.

Брянцев попрощался с Чалышевой и, движимый вспышкой признательности, поцеловал ей руку. 

Глава двадцатая

И вокзал, и привокзальная площадь, и улица, берущая отсюда свое начало, — все было новым, большим, красивым, и Брянцеву показалось, что в Ярославле он никогда не был. Только выйдя из троллейбуса на площади Волкова, он узнал город. Здесь многое оставалось нетронутым с тех пор, как он уехал в Сибирск: и здания гостиниц, и любопытный по своей архитектуре театр имени Волкова, выдержанный в стиле модной для начала века модернизированной московской классики.

С гостиницей ему повезло. Вчера закончилось какое-то межобластное совещание, и свободных номеров было много.

Наспех побрившись, Брянцев вышел на улицу, подошел к газетному киоску. Но газету так и не купил. Его внимание привлек стенд шинного завода с фотографиями новых шин, новых цехов.

Да, изменился завод за тринадцать лет. Непостижимо быстро бежит время! Двадцать три года прошло с той поры, как, окончив школу, он появился в Ярославле и поступил в сборочный цех ЯШЗ.

Ох и хлебнул он тогда горя! Работа не клеилась, он никак не мог научиться, казалось бы, нехитрому делу надевать браслет на барабан по центру — обязательно перепускал, и потом приходилось возвращать его обратно. Но с первым браслетом было еще не так трудно, он сравнительно легко перемещался по металлическому барабану. А вот с остальными мучился. Браслет слипался с браслетом, образовывались складки, которые потом никак не удавалось расправить. Его учитель Семен Гаврилович, старый, опытный сборщик, отличавшийся завидным педагогическим терпением, и то не выдерживал. Даже грозился отправить в отдел кадров, чтобы дали работу попроще. «Чего ты к сборке прилип? Почему в грузчики не подашься? — не раз говорил Гаврилыч. — Силища у тебя — как у молодого медведя, а сноровки никакой. — И снисходил: — Ладно, еще раз покажу».