Разорванный круг - Владимир Попов

Алексей Алексеевич улыбнулся непритязательности стиха и предприимчивости шинников. Эти неоновые надписи уместнее было бы расположить на здании заводоуправления, но там они были бы не так заметны, а здесь всем бросались в глаза.

Из окна трамвая Брянцев увидел общежитие химико-технологического института. В нем проведено пять трудных лет. Стипендия была небольшая, и хотя он подрабатывал на сборке (рабочих не хватало, каждой паре рук радовались), денег у них никогда не было. Тася иногда устраивалась на работу, но нигде подолгу не задерживалась и выручала только тем, что часто ездила на побывку в Темрюк. Возвращалась она нагруженная продуктами и устраивала пиршество.

Студенты не чаяли в ней души. Кто по возвращении из дому собирал открылок второго этажа и скармливал продукты, которых двоим хватило бы на месяц? Тася. Кого попросить заштопать носки, постирать, пришить пуговицу? Тасю. У кого перехватить трешку до стипендии? У Таси.

Тасина щедрость выходила боком Алексею. Он вместе со всеми объедался два дня и потом вместе со всеми недоедал, вместе со всеми ходил в нештопанных носках, ожидая своей очереди. Но он не роптал, потому что сам был добр по натуре и считал все это естественным. А вот ее нежелание учиться беспокоило. Он нет-нет и поднимал бунт в надежде образумить ее. Тася с покорно-грустным видом выслушивала наставления и упорно молчала, доводя своего мучителя до исступления. Были мгновения, когда Алексею хотелось дать ей подзатыльник, настоящий подзатыльник, какой когда-то хватал сам от отца. Но Тася держалась стойко. А когда настояния мужа приедались, она, вместо того чтобы сесть за учебу, садилась в поезд и уезжала в Темрюк.

Ярославль в воображении Брянцева раскалывался надвое: довоенный и послевоенный. Довоенный был наполнен Еленой, несмотря на то что она никогда здесь не была.

Когда он подошел к театру, у которого уже толпились зрители, его охватило ощущение одиночества, точно такое, какое испытывал давным-давно, после первой их разлуки. Сюда он приходил один, один бродил в антрактах и думал только о том, как было бы хорошо, если бы рядом была Елена.

Да, он очень любил Лену. Но как же могло случиться, что он все-таки забыл ее? На фронте он думал о ней, мечтал о ней, ждал встречи. Так было до ранения. После длительного беспамятства, когда он наконец очнулся, все прошлое отодвинулось куда-то далеко-далеко, подернулось дымкой, утратило реальность, будто минули долгие годы. И Лена ушла в это далеко. А потом — вся эта глупая история с Тасей, казавшаяся тогда такой лирически-трогательной.

Брянцев не спеша дошел до почтамта. Отсюда было рукой подать до маленького дощатого домика на набережной Которосли, где он снимал крохотную комнату с крохотным оконцем. Надо было только пересечь площадь.

Полна неповторимого своеобразия эта площадь древнего города. Сквозь узкие бойницы высоких стен Спасо-Преображенского монастыря проглядывало алое закатное небо, отчего стены теряли свою массивность и выглядели странно тонкими, почти ажурными. А правее, на темнеющем небе, четко вырисовывались пять маленьких глав церкви Богоявления, высоко поднятых узкими башенками над плоской кровлей.

Алексей Алексеевич обошел церковь и полюбовался чудесным сочетанием зеленоватых изразцов, щедро украсивших стены, фризы и окна, с кирпичом густо-красного цвета, из которого сложена церковь. Удивительное дело. Сколько раз ходил он здесь раньше, но никогда красота этого шедевра русского зодчества не открывалась ему.

Теперь осталось только спуститься на Которосльскую набережную той же самой дорогой, по которой ходил домой.

Широко разлилась река, поднялась после рождения Рыбинского моря. Слева, у стен монастыря, сжатая дамбой Которосль спокойно текла под новым каменным мостом, держа путь к Волге. А вдали, на другом берегу, словно высыпанные из мешка кубики, чернеют домики Перекопского района. Над их крышами высятся трубы химического завода и купола одной из бесчисленных церквей старого Ярославля.

Брянцев подошел к трехоконному домику на углу Южного переулка. С тех пор здание еще глубже ушло в землю, обветшало и казалось таким маленьким, что даже трудно было понять, как в нем могут помещаться люди. Крохотное оконце его комнаты теперь было почти на уровне земли. Через это оконце он никогда не видел людей во весь рост — по улице двигались туловища, лишенные голов. Но хуже всего было то, что оконце не открывалось и не имело форточки. В комнате всегда стоял затхлый запах, и он со страхом думал о том, как приведет в эту комнату Лену, когда она приедет в Ярославль. Здесь он прожил три суровых года войны, пока не ушел на фронт.

На почтамте взял талончики для разговора с Москвой, Сибирском и Ташкентом. Можно было сделать это и в гостинице, но ему захотелось посмотреть, изменилось ли внутри здание почтамта. У окошечка он передумал и заказал разговор с Москвой прямо отсюда — не хватило терпения ждать, пока доберется до гостиницы.

Москву дали мгновенно.

— Лека, — взволнованно сказала Елена, — рушится наша конспирация. Утром мне позвонили из Сибирска. Тот же голос, что и прошлый раз, попросил позвать тебя к телефону. Я сказала, что ты выехал. Тогда этот тип осведомился, кому принадлежит номер телефона, — частному лицу или учреждению. Я сказала — учреждению.

— Молодец.

— Погоди. Спросил, какому учреждению.

— И ты?

— Я сказала, что это дом приезжих Московского шинного завода.

— Я бы не додумался.

— Это еще не все. Спросил, на какой улице он находится. Меня эта настойчивость разозлила, и я резко ответила, что адрес он узнает в том случае, если приедет в Москву и если руководство завода захочет поселить его в этом доме.

— Ленок, ты гениальна! Если будешь прятать свои романы от меня так, как прячешь от других наш, я пропал…

— Как тебе не стыдно, Леша.

— Стыдно. Прости. Очень стыдно.

— Ты откуда говоришь?

— С почтамта. Собирался из гостиницы, да не дошел.

А двумя часами позже, когда Алексей Алексеевич уже лежал в постели и читал газету, раздался резкий звонок междугородной. Он подумал, что его соединили с управлением милиции в Ташкенте, но это была Елена.

— Леша, родной, несчастье… — услышал он в трубке. — Чалышева покончила с собой… 

Глава двадцать первая

Елена не была в близких отношениях с Чалышевой, как и другие сотрудники института. К ней относились по закону эквивалентности: она плохо и к ней плохо. Но смерть этой женщины потрясла всех и особенно Елену, потому что знала она о Чалышевой больше, чем остальные. Это была трагедия честного заблуждения и честного прозрения.

Случаи научных заблуждений были в институте не так уж редки. Закрывались за бесплодностью работы, на которую затрачивались время и деньги, опрокидывались сложившиеся научные представления. Но у людей оставалось чем жить. У одних за плечами бесспорные научные достижения, впереди — новые идеи, которые нужно реализовать. А у Чалышевой ничего не было в прошлом и ничего в будущем. Единственное, что она имела, — это научный авторитет. От него ничего не осталось, и она не считала себя способной восстановить его. Жизнь потеряла для нее всякую цену. Сколько лет затратила она, чтобы завоевать положение! У нее не хватило бы сил начинать все сначала, строить здание даже не с нулевой отметки, а еще ниже, с фундамента, с котлована под фундамент.

Похороны людей посторонних, а Чалышева обладала удивительной способностью держаться от людей в стороне и оставаться для всех чужой, — обязанность, от которой стараются уклониться. Но проводить Чалышеву в последний путь пришли многие, даже те, кто ее почти не знал. Пришли, может быть, потому, что добровольный уход из жизни в нашей действительности — случай чрезвычайно редкий.

Бесстрастное надгробное слово Хлебникова разволновало Елену. Ее так и подмывало выступить, но она побоялась, что наговорит лишнего. Решила высказаться один на один и, как только Хлебников отправился в свой кабинет, последовала за ним, плотно прикрыла дверь.

— Я все-таки полагала, Олег Митрофанович, что у вас найдется несколько теплых слов для человека, которому вы помогли отправиться на тот свет, — сказала она дрожащим голосом.

Хлебников посмотрел на нее со спокойным любопытством.

— Не понял.

— Вы пригрозили Чалышевой лишить ее ученой степени…

— Откуда эта версия?

Елена замялась. Не хотелось сослаться на Брянцева, и она схитрила:

— Мне рассказала Чалышева. Мы встретились, когда она возвращалась с последнего в ее жизни совещания.

— Этого не было.

— Значит, я выдумала?

— Она выдумала. Плод расстроенного воображения. — И вдруг обезоруживающе миролюбивым тоном Хлебников добавил: — Вот так, Елена Евгеньевна!.. Между прочим, вы зашли кстати. Я собирался вас вызвать. Сядьте, пожалуйста.