Разорванный круг - Владимир Попов

Брянцев поблагодарил и положил трубку.

— Как он узнал мой номер? — спросила Елена.

— Очевидно, междугородняя сообщила, с какого московского телефона был вызван Сибирск. Ночью звонки редки, да еще в наш город, и ничего мудреного в том нет, что телефонистка нашла номер по его заказу.

Невозмутимость Брянцева и логичность его объяснения не успокоили Елену. Чем сильнее был взволнован Алексей, тем старательнее скрывал свое состояние.

— А Карыгин — он кто: пассивный друг или активный враг? — спросила она.

— Ты как-то странно представляешь себе мое окружение. У меня есть еще и активные друзья, и пассивные враги, — попытался отшутиться Брянцев, а сам подумал: «Пассивные не будут искать через междугородную телефон, чтобы сообщить такую несущественную мелочь».

Брянцев понимал, что Карыгин звонил не ради вежливости. Он, безусловно, собирал козыри в той игре, которую вел против него. Но Елене этого знать не нужно, она и без того крайне обеспокоена.

В эту ночь Елена совсем не спала, а он уснул, когда Москва уже просыпалась. Зашуршали метлы дворников по асфальту, зазвучали торопливые шаги по тротуару. Узкая улица, сдавленная высокими домами, резонировала, как морская раковина, и Брянцеву казалось, что метут прямо над его ухом, что ходят рядом с его головой. 

В аэропорту было суетливо и шумно. В толпе пассажиров, разноязычной и разноплеменной, Брянцев долго искал кого-нибудь из института.

Здесь, в этом аэропорту, он однажды с исключительной силой ощутил необъятность своей страны. Он возвращался в Сибирск где-то на грани сентября и октября. Самолет по техническим причинам опаздывал, ему, как всегда, не сиделось, и он прохаживался у выхода на летное поле. Было пасмурно, иногда срывался мелкий, легкий дождь, почти неотличимый от тумана. Одетый, как и большинство пассажиров, в демисезонное пальто, он поднял воротник не столько от холода, сколько от сырости.

И вот прибыл самолет из Тбилиси. Мимо него шли женщины в открытых платьях, с загорелыми руками и лицами, с букетами цветов, такими пышными, какие делают только у нас от щедрот природы и от щедрости сердца. А следом приземлился самолет из Амдермы, и по лесенке стали сходить пассажиры в меховых шубах с северным орнаментом, в валенках и унтах. Получилось так, что не успела южная волна пассажиров войти в вокзал, как с ней смешалась северная, и они так контрастировали между собой, что и со стороны на них нельзя было смотреть без улыбки, и сами они посмеивались друг над другом. Все смешалось в этой толпе: унты и сандалеты, дохи и платья с декольте, южный загар и северная бледность. Сколько раз ни появлялся потом здесь Брянцев, это ощущение необъятности пространства страны, в которой в один день можно найти и лето, и осень, и зиму, каждый раз охватывало его. И ему, человеку, знающему по опыту, как сложно управлять даже одним предприятием, именно здесь становилась понятна вся трудность, вся сложность управления таким гигантским государством. Именно здесь захватывало дух, когда он думал о том, сколько сил, энергии, таланта и прозорливости требуется от его руководителей, чтобы все огромное хозяйство работало, как часовой механизм.

Даже сегодня, когда он был в смятении, это чувство тихого восторга проникло в душу и больно отозвалось вопросом: «А ты как помогаешь работать такому сложному механизму?»

В этот момент его плеча коснулся Хлебников. Он обрадовался, увидев Брянцева. Ему, очевидно, очень хотелось привезти строптивого директора на место катастрофы — пусть увидит плоды своей деятельности, пусть поймет и прочувствует всю тяжесть своей ошибки.

Хлебников был достаточно угнетен смертью Апушкина, чтобы торжествовать свою победу, и достаточно зол на Брянцева, чтобы высказать сочувствие. Он только осведомился о состоянии здоровья Брянцева, который после бессонной, тревожной ночи выглядел далеко не блестяще — темные круги под глазами, серое лицо. Их места были не только не рядом, но даже в разных концах самолета, и Брянцев обрадовался этому. Он был избавлен от тягостного разговора и не менее тягостного молчания.

Усевшись на крайнее кресло у окошечка, он с тревогой взглянул на соседа. Бывают люди, готовые при любом удобном случае рассказать о себе, пользуясь возможностью исповедаться перед человеком, которого больше никогда не увидят, и расспросить тебя в расчете на такую же откровенность. Они удивительно умеют сократить тебе путь и обогатить историей еще одной жизни. Брянцев знал эту чудесную черту, свойственную, по его мнению, только русскому характеру, и сам охотно шел на сближение. Но сейчас хотелось, чтобы никто его не трогал, не занимал разговорами, чтобы его предоставили самому себе. У него шла напряженная работа мысли, и, несмотря на всю мучительную бесплодность этой работы, он не мог отказаться от нее, выключиться.

К счастью, сосед оказался на редкость нелюдимым. Обменявшись с Брянцевым несколькими фразами, уткнулся в газету, а вскоре заснул.

Его храп, мерное гудение самолета успокоительно подействовали на Брянцева, и он тоже заснул: безотказно сработала усталость от бессонной ночи и привычка спать в дороге.

Во время стоянки самолета Хлебников прошел мимо Брянцева в надежде перекинуться несколькими словами, но тот спал как убитый. «Ох и черствый человек! Нет, такого жалеть нечего, — подумал зло. — Его надо тряхнуть так, чтобы искры посыпались, иначе не проймешь».

Брянцев проснулся, как просыпался всегда, когда накануне случались неприятности, — от толчка в сердце. Сразу вспомнил о Кристиче. Пожалуй, вспомнил даже раньше, чем проснулся. Потому и сжалось сердце. «Что с ним? Где он? Раз не сообщили, что он погиб, значит, жив. Но, возможно, искалечен…»

Он любил Кристича. Когда встречался с ним на рабочем месте у резиносмесителя или в своем кабинете, у него неизменно возникало то радостное чувство, которое вызывают по-настоящему хорошие, душевные, умные люди. У Кристича не было ни излишней скромности, ни наигранной панибратской развязности. Он держался… Впрочем, он никак не держался, поскольку в это понятие входит какая-то нарочитость. Кристич был самим воплощением непосредственности и внутреннего такта. Брянцев выделял его, заставлял читать, поручал ему сложные исследования. Он был уверен, что из этого парня выйдет настоящий инженер.

Пассажиры прильнули к окнам. Брянцев последовал их примеру и увидел великолепный современный город, рассеченный прямыми, как стрела, асфальтированными магистралями. Обилие зелени, изломанные русла рек, озеро и горная цепь вдали придавали ему неповторимый колорит. Потом город исчез, и навстречу снизившемуся самолету побежала бетонная дорожка. А слева виднелось монументальное здание аэровокзала, к удивлению Брянцева, не имевшее ничего общего с вычурной восточной архитектурой.

Часто наши желания осуществляются тогда, когда острота их притупилась или они вовсе потухли. Но досаднее всего бывает, когда исполняются они не ко времени.

Средняя Азия была для Брянцева белым пятном, судьба никогда не заносила его сюда. А давно хотелось побывать и в Ашхабаде, и в Самарканде, и особенно в Ташкенте.

Но сейчас ему не до города. Он видит знакомые по описаниям, по фотографиям, по киножурналам улицы и здания, но видит только глазами. Сердца они не затрагивают, сердце занято другим. Что с Кристичем? Почему произошла авария? Мысли об Апушкине Брянцев отгонял от себя. Не хотелось верить в трагический исход. Тлела надежда, что произошло недоразумение, кто-то что-то перепутал при телефонном разговоре. Слабая это была надежда, но он за нее цеплялся.

Такси остановилось у больницы. Хлебников знает, куда идти, к кому обратиться, инициатива полностью в его руках.

«Очевидно, был здесь во время эвакуации», — решил Брянцев. Он идет бездумно и приходит в себя только у морга. Это здание легко узнать по его отдаленности от больничного корпуса, по приземистости и мрачности.

— Я подожду здесь, — почти просит Брянцев, но Хлебников неумолим.

— Без сантиментов, пожалуйста. Идемте. Я могу вашего Кристича не опознать.

Вошли в полутемное помещение. Служитель ведет их в самый дальний угол, где лежат два неопознанных трупа. Черт побери, почему так колотится сердце, почему кружится голова? Ведь он навидался смертей на войне. Да, навидался. Но то была война. Там к смерти привыкли, как к повседневному, неизбежному явлению. А вот этой смерти можно было избежать…

Служитель сдергивает простыню. Нет, не Кристич. Закрывает мертвое тело и открывает другое. Не Кристич.

Хочется вздохнуть полной грудью, и нельзя: слишком тяжелый здесь воздух.

Апушкин лежит в другом углу. Брянцев старается не смотреть на его лицо и не может. Смелое, мужественное лицо солдата. Даже смерть не стерла выражения, которое ему было присуще.