Изумрудная муха - Ольга Львовна Никулина

будто за ними идёт охота. Звучало слово «диверсия». Говорили, что за границей изобрели аппарат, с которым можно часами плавать под водой, оставаясь незамеченным. Люди слушали, верили и не верили. Про акваланг в писательских кругах ещё не знали. Люба не ходила к морю несколько дней. С того дня детей одних на пляж не отпускали. Разрешали плавать только под присмотром. Пляжные игры прекратились. Подходил срок возвращаться домой, и Люба покинула Рижское взморье без сожаления.

Похороны тёти Муры Люба восприняла отстранённо. Существо, лежащее в детском по размеру гробике, обтянутом розовой тканью внутри и снаружи, для Любы как будто не было тётей Мурой. И гроб был похож на нарядную картонную коробку – по рассказам тёти Муры, наверно, именно в таких коробках старик Малинников на каждый её день рождения дарил ей нарядных кукол с прелестными фарфоровыми личиками и закрывающимися глазами. По восторженным описаниям тётушки, куклы утопали в шелках, кружевах и атласных бантах, на них были изящные украшения – бусы, серёжки, на фарфоровых ручках кружевные перчатки и колечки. К особо богатым куклам полагалось приданое: платья, туфельки и шляпки и ещё комплект зимних одёжек. Тётя Мура, смеясь, говорила, что играла в куклы почти до двадцати лет! Потом Малинникову пришлось продавать их на барахолке, чтобы как-то им с Мурочкой прокормиться. Ведь Малинников и его гражданская жена, Мурочка, значились у местных «из бывших». Тётя Мура, какой она запомнится Любе, была смешливая, весёлая. Никогда её не ругала за шалости, они вместе придумывали игры, даже шкодничали вместе – пускали мыльные пузыри с балкона, а однажды додумались прыскать в прохожих вниз струйки воды из клизмы. Но кто-то с соседнего балкона это увидел, и им сильно влетело от бабушки Сони, особенно она ругала тётю Муру. То, что лежало на дне розового гроба, тёмное, маленькое, не имело ничего общего с той тётушкой Мурой. Лежало нечто в линялом зелёном платье с пожелтевшими от времени кружевными воротничком и манжетами. Маленькая мумия то ли ребёнка, то ли птицы – головка под белым платочком, обтянутое тёмной кожей подобие лица, тёмные глазницы, горбатый тонкий нос, похожий на клюв хищной птицы, запавшие щёки, ввалившийся рот. Сложенные на груди поверх белой простынки скрюченные костлявые ручки, похожие на птичьи лапки. Под простынкой пустота, очертания тела не угадываются. Как будто злая колдунья-сказительница, невзлюбив маленькую героиню своей сказки, решила под конец всё испортить, превратив её в своё подобие и мумифицировав. Приходило в голову, что в розовой коробке лежала кукла-оборотень, которая могла подобно Панночке из гоголевского «Вия» превращаться из ведьмы в красавицу и обратно, принимая подлинный свой облик… С покойницы сняли золотой крестик, так велел Степан. На кладбище Люба потихоньку подложила под руки покойной образок с изображением Богоматери, накануне купленный ею в церкви, когда она заказывала заочное отпевание.

Люба выкурила в скверике под домом сигарету. Отогнала печальные мысли. На душе стало легче. В Расторгуево она больше не поедет, всё кончилось. Люба тихо вошла в дом, разделась, стряхнула снег с шубки. Из комнаты Елизаветы Ивановны доносился её уверенный голос:

– Тревожно, милочка моя. Митинги на улицах, политики орут друг на друга… Новый начальник творит заклинания, не понимаю, чего хочет. Темна вода во облацех… Ломать – не строить, а всё идёт к тому. У Любки в тихой библиотеке скандал, библиотекари хотят выбирать нового директора. Бунт! Директоров раньше назначали. Как бы с работы не вылетела… Боюсь за Катерину, они с Петюней уже куда-то бегали на митинг. Но он парень с головой, как будто набегался, хочет учиться… Конечно, надо что-то менять, но с головой, продумать всё, вы согласны? Партийные начальнички слишком долго почивали на лаврах. Заелись, разжирели, а что за стенами дворцов да за спинами охраны делается – хоть трава не расти… Народ устал. Только поднеси спичку. И царская власть рухнула из-за веры в незыблемость самодержавия. Помните, в «Макбете» Геката, главная ведьма, в заклинании ворожит: «А самый злобный враг людской самонадеянный покой»? В советских газетах: «Выдающиеся успехи советского земледелия…», «Новые рекорды рудокопов…», «Гигант пятилетки набирает мощь…». Мы с покойным мужем читали и плевались. Враньё! Даже в промышленных городах люди жили впроголодь. Теперь узнаём, что бунтовавших рабочих расстреливали… Все гнусности обнажаются… Согласна с вами, разоблачать надо, это правильно, но только бы не было крови. Об одном молю Бога: только бы не было крови!.. Вот и я о том… Ах, кажется, Любка вернулась. Да, схоронили. Печально, конечно, родной человек… Идёте на ужин? Ну, бон аппетит. Созвонимся, мой ангел.

– Как всё прошло? Ты что-нибудь привезла? Муху? – без обиняков обратилась к Любе. – Да, Катерина у Петюни. Будет там ночевать. И куда его мамаша смотрит? Эдик не звонил.

Люба молча передала свёрток и пошла к себе. Навалилась усталость, легла, не переодеваясь. Но отключиться не получилось. В кухне раздался крик – кричала Елизавета Ивановна:

– И это всё? Ты видела, что он тебе сунул? Иди-ка сюда!

Она сидела у окна, на столе перед ней на клеёнке лежала небольшая икона Богоматери, та самая, что висела в углу над кроватью тёти Муры. Рядом два крестика с цепочками, маленькие серёжки и пара колец. Тут же две семейные фотографии, одна с прадедом Михаилом и вторая с вернувшимся из плена дедом Иваном. На полу вокруг стола были разбросаны скомканные газетные клочки и тряпочки. Таково было нетерпение Елизаветы Ивановны, что она разодрала пакет в клочья. Елизавета Ивановна, задыхаясь от гнева, говорила, почти кричала:

– Смотри: крестик золотой с цепочкой – бабушкин, девичий. Серебряный с цепочкой – мой, детский. Серёжки золотые с бирюзой – мои, девичьи. Колечки – бабушкины, девичьи. Всё загребла, поганка! У бабушки хранились. А мухи нет! Я все тряпочки, все бумажки прощупала. Нет мухи! Её невозможно было бы не заметить! Нету! Нету! – Елизавета Ивановна всхлипнула. – Скотина, ворюга! И он туда же! Икона прабабушки Натальи, у неё над кроватью висела. Перешла к твоей бабушке. Мурка у бабушки спёрла, дрянь. В то утро, от одра покойной… Возьми себе. Протри, она пропылилась. И окропи святой водой. Как следует. Ему зачем? Он за всю жизнь лба не перекрестил. Нехристь. Хорошо, что фотографии отдал. Тоже ведь у бабушки выкрала, гадюка. Мы их с тётей Варей искали-искали… – она опять всхлипнула. – А мелочишки я возьму, Катерининым детишкам завещаю. Она ведь крестик не носит и украшения не признаёт. Минималистка, как ты её называешь. Может, её дети не будут минималистами, как ты это называешь… Собери всё с пола и прощупай тряпочки…