Опасна для себя и окружающих - Алисса Шайнмел

и целовала воздух или вся сцена мне привиделась, пока я сидела в комнате, а Агнес была на занятиях?

После обеда ко мне приходит доктор Легконожка.

— Где Стивен? — спрашиваю я. Он уже не сторожит дверь. Легконожка меня не останавливает, когда я выглядываю в коридор посмотреть, куда подевался охранник.

Легконожка улыбается:

— Думаю, Стивен нам больше не нужен.

Я гадаю, помнит ли она, что назвала Стивена студентом, наблюдающим за ее работой. Или она считает, что я раскусила ее обман?

— Я просила принести мне книжек.

Легконожка кивает:

— Ты их обязательно получишь после сеанса. — Ни слова о том, что чтение отвлечет меня от работы. Похоже, Легконожку больше не беспокоит, что я могу отвлечься.

Она снова улыбается. Теперь улыбка не похожа на профессиональный прием, выученный в медицинском институте. Вообще-то, от таких улыбок будущих врачей, скорее, пытаются отучить. Улыбка настоящая: человеческий рефлекс, спонтанная реакция. Она полна сочувствия и печали. Она сочится лаской. Доктору меня жалко. Она уже не считает меня опасной для себя и окружающих, поскольку я на таблетках. Она видит во мне не угрозу, а грустную больную девочку перед лицом безумия, которое она больше не в силах отрицать.

Легконожка указывает на несъеденный обед, который стоит на подносе у подножия моей кровати:

— Теперь можешь и дальше обедать в столовой.

— Хорошо.

— Я знаю, что для тебя это тяжелое испытание.

Обед в столовой после изолятора для буйных?

Ага, она имеет в виду мой новый статус Сумасшедшей (с большой буквы «с»). Впрочем, Легконожка, наверное, выбрала бы термин с большой буквы «н»: Нездоровая.

— У меня для тебя хорошие новости, — продолжает доктор, все еще улыбаясь.

Интересно, что она считает хорошим. Право на душ? Право на прогулки? Никаких прав для меня больше не существует.

Для меня не существует ничего хорошего.

— Твое слушание назначили на следующую неделю.

Я тупо моргаю:

— Что?

— Я знаю, ожидание далось тебе нелегко, но поверь, оно пошло тебе только на пользу. Дало нам время углубиться в твою внутреннюю смуту.

Мою «смуту». Кажется, так называют конфликт Ирландии с Великобританией? Смута. Удобное слово: описывает и проблемы с мозгом, и противостояние двух значимых европейских территориальных единиц. Родина Шекспира и «Битлз» против родины Йейтса и Джойса, а мой мозг против самого себя, и все это именуется смутой.

«Падает, падает Лондонский мост»[2].

А вы знали, что в полной версии песенки прекрасная леди позволяет себя замуровать, чтобы мост не разрушился? Во всяком случае, так мне говорила мама — а я пересказывала подружкам в детском саду. Потом я узнала, что это всего лишь городская легенда, но было уже поздно: мозг прочно ассоциировал текст со смертью.

Доктор Легконожка ошибочно принимает мое молчание за тревогу:

— Не беспокойся по поводу слушания. Я уже отправила полный отчет судье и не сомневаюсь, что мои выводы примут во внимание.

«Выводы». «Смута». Сколько эвфемизмов. Называй вещи своими именами: при вынесении вердикта судье придется учитывать мое сумасшествие.

Доктор Легконожка скажет им, что я вообразила бойфренда Агнес.

Она скажет, что в клинике я вообразила себе новую соседку. Новую лучшую подружку. Может, она даже скажет, что мы устроили воображаемый книжный клуб, воображаемую авантюру с побегом, воображаемые разговоры по душам, которые мой ущербный мозг считал не менее настоящими, чем наши с Агнес ночные откровения.

Впрочем, доктор Легконожка обойдется без слова «воображаемый». Тут больше подойдут термины «галлюцинация» или «психоз». В конце концов, даже у людей с нормальными мозгами (доктор Легконожка скажет «здоровыми» вместо «нормальными») бывают воображаемые друзья.

Может, судья решит, что я придумала Люси в попытке заполнить пустоту, оставленную Агнес после падения. Может, он подумает: «Батюшки, а ведь Ханна и впрямь очень любила Агнес, раз ее мозг даже вообразил несуществующего человека, чтобы справиться с потерей».

(По словам доктора Легконожки, галлюцинации редко бывают такими логичными, хотя могут отражать наши глубинные страхи. Она рассказала мне о пациентке, которую мать в трехлетнем возрасте оставила на год у родственницы, и галлюцинации той девочки приняли форму голоса, призывающего убить маму. Хотя на самом-то деле девочка просто боялась снова ее потерять.

— Многовато противоречий, — заметила я тогда. — Почему голос не предложил ей похитить маму, чтобы та всегда оставалась рядом и никуда не делась?

Легконожка парировала:

— А почему Джона не был идеальным?

Туше, доктор Легконожка.

Судья, наверное, пожалеет меня. Наверное, я буду сидеть на скамье подсудимых, совсем как сижу сейчас напротив своего психотерапевта, и судья уставится на меня с той же жалостливой улыбкой. Только, в отличие от Легконожки, на судье будет длинная мантия, а не синяя бумажная униформа. У него будут седые волосы и белоснежные усы, желтоватые ближе к губам — там невозможно поддерживать абсолютную чистоту из-за бактерий во рту. В отличие от смуглой и кареглазой Легконожки, судья будет бледный, со старческими пигментными пятнами на коже, и нацепит бифокальные очки, чтобы прочитать мое дело.

Вот скажите: считается ли галлюцинацией, если я воображаю судью, которого никогда не видела? Думаю, все-таки нет, ведь он настоящий человек, которого я вскоре увижу.

Мне понадобится время, чтобы постичь правила, определяющие, где реальность, где воображение, а где галлюцинация.

Если я их вообще постигну.

Я представляю, как судья смотрит на меня, снимает очки и медленно качает головой. Голос у него будет скрипучий, а вердикт судья расцветит фразами наподобие: «Бедная девочка», «Не ведала, что творит», «И мухи не обидит».

Мой гениальный план — продвинуться за счет дружбы с Люси — может в итоге сработать. Благодаря ей меня отпустят домой.

Пусть я и не показала того, что собиралась показать: какая я хорошая подруга.

Пусть это мне показали: нельзя быть хорошим другом тому, кого не существует.

Даже забавно, правда? Похоже, именно Люси станет моим пропуском на свободу, хоть и не в том смысле, как я планировала. Я даже собираюсь поделиться своими соображениями с Легконожкой, но у нее на лице застыла все та же печальная, сочувствующая улыбка. Вряд ли добрая докторша оценит юмор. Я смотрю через ее плечо на пустое место, где раньше стояла вторая кровать.

Будь Люси до сих пор здесь, она скорчила бы мне рожицу за спиной Легконожки.

* * *

Перед отбоем мне приносят две книжки. Первая — любовный роман без обложки. Интересно, ее по злобе оторвала пациентка или обложка просто отвалилась от постоянных перечитываний? Вторая книжка дает столько поводов для иронии, что я еле удерживаюсь от смеха. Настоящий роман, даже великий, о котором я умоляла бы Легконожку пару недель назад, хотя прочла его еще в восьмом классе, так что дополнительных баллов