Опасна для себя и окружающих - Алисса Шайнмел

нет. Мой мозг не выдумал бы ненастоящего бойфренда, которому я безразлична, — как не выдумал бы и соседку по палате, которая временами меня раздражала.

Будь они воображаемые, я бы сделала их идеальными.

О чем я и говорю Легконожке, когда она снова приходит навестить меня. Скрестив руки на груди, я жду: пусть попробует опровергнуть мои логичные доводы.

Разве можно называть меня нездоровой (читай: сумасшедшей) при такой безупречной логике?

— Человеческий мозг устроен очень сложно, — говорит доктор Легконожка. — Не знаю, почему воображение не нарисовало тебе идеального парня. А насчет небезупречной соседки… — Она делает паузу. — Ханна, я никогда тебя не обманывала. В самый первый день ты попросила показать историю болезни, и я показала. Ты помнишь, что там было написано?

Я пожимаю плечами:

— Что я здесь для наблюдения.

— А еще? Не помнишь?

Я мотаю головой и отворачиваюсь, чтобы она не видела моих слез.

Конечно, я помню. Такое не забывается. Я вспоминала ту фразу с тех пор, как увидела Люси.

«Пациентка может представлять опасность для себя и окружающих».

— Может, вы подделали записи, чтобы запутать меня.

Легконожка качает головой.

— Я не пытаюсь тебя запутать, — говорит она. — Могу показать тебе постановление суда. Могу дать поговорить с судьей. — Она на секунду останавливается и улыбается одной из своих мединститутских улыбок: — Уверяю тебя, мне не под силу заставить судью подделать постановление.

Я не улыбаюсь в ответ.

— Так что, Ханна? Зная правду, ты действительно думаешь, что мы подселили бы к тебе другую пациентку, когда постановление суда, по которому ты попала сюда, прямым текстом запрещает это?

Я прикусываю губу, но не могу сдержать слез. Я совсем отворачиваюсь, чтобы Легконожка ничего не заметила, но плечи у меня вздрагивают. Она все равно догадается.

Я должна была раньше сообразить.

Ко мне никого не подселили бы. Не оставили бы меня без присмотра с другой девушкой.

Легконожка сказала: «Я давно подозревала».

Надо было мне спросить: и насколько давно? Может, еще до нашей встречи, когда доктор прочитала полицейский рапорт и мои показания о случившемся той ночью?

Но есть и еще одно доказательство, которого не знает даже Легконожка. Именно голос Люси я слышала в ту ночь, когда разбилась Агнес, — голос Люси, шепчущий: «Совсем легонько». Еще до того, как я впервые увидела соседку по палате.

Если я вообще ее видела на самом деле.

тридцать шесть

Не знаю, сколько меня продержали в палате без стен. Такое ощущение, что прошло уже много дней, недель, месяцев, даже лет.

Не знаю, сколько Легконожке потребовалось времени, чтобы правильно подобрать лекарства, найти сочетание препаратов и дозировку, которые прогонят безумие и вернут мне рассудок.

Впрочем, разве можно говорить о возвращении рассудка, если все не по-настоящему, если меня сдерживает лишь химический коктейль? Можно ли сказать, что я не безумна, если разум мне не принадлежит и зависит только от таблеток, которые мне выдают?

Может, я никогда и не узнаю наверняка, где реальность, где безумие, а где действие таблеток.

Я прошу у Легконожки успокоительного.

— Зачем? — спрашивает она.

Я хочу, чтобы мускулы налились тяжестью. Хочу забыться сном без сновидений. Хочу ничего не чувствовать.

Через секунду молчания я отвечаю:

— Я не могу перестать плакать.

Легконожка сочувствующе кивает, но отказывается давать снотворное.

— Антипсихотики делают свое дело, — говорит она. — Мы держим тебя здесь только ради твоей безопасности, пока не подберем нужную дозировку. Успокоительное лишь помешает нашей работе.

«Нашей работе». «Делают свое дело». Принимая синие таблетки, я представляю себе, как бизнесмены в костюмчиках и с дипломатами в руках маршируют вниз по горлу в желудок, а оттуда наверх в мозг. Там они, уже переодевшись в рабочие комбинезоны, таскают туда-сюда и заново монтируют нейроны в правильном порядке — приводят их в рабочее состояние. Успокоительное представляется мне затором на трассе, который мешает рабочим вовремя добраться в нужное место или успеть добежать из дальнего углового кабинета на важное совещание.

Интересно, а как Легконожка узнает, что я пришла в норму? Что вообще считается нормой? Разве это норма, когда мозг — если дать ему волю — придумывает людей, мебель, запахи, языки? Или у меня норма не такая, как у всех остальных?

По-моему, раньше я вообще ни разу в жизни не испытывала сомнений. Мама часто говорила, что у меня здоровая самооценка. Она была этим довольна — гордилась, что вырастила настолько уверенную в себе дочь, хотя общество сплошь и рядом учит девочек сомневаться, как следует обдумывать свои слова, не лезть вперед мальчиков. Я не такая. Мама считала мою уверенность доказательством того, что они с папой отлично меня воспитали.

Теперь мне остались только сомнения.

* * *

Меня переводят обратно в палату. В мою палату. На третьем этаже. (Теперь я знаю, что изолятор для буйных находится на первом этаже.) Кто-то застелил мою кровать. То есть просто кровать. Единственную кровать в пустой комнате.

Кипа любовных романов, которая валялась на полу, пропала.

— Где наши книги? — спрашиваю я. А потом поправляюсь: — Мои книги.

— Я принесу тебе новые из библиотеки, — обещает медсестра. Это добрая медсестра, в желтой униформе. Правда, теперь она тоже заставляет меня высовывать язык после приема таблеток.

Она оставляет меня одну в палате. В моей палате.

Помещение выглядит точно таким же, как и в момент моего приезда. Вот только второй кровати нет. (Интересно, мозг с самого начала собирался создать Люси или вторая кровать незаметно примерещилась мне позже?) Палата и в первый день казалась такой пустой? Нельзя сказать, что я редко оставалась здесь одна даже после появления Люси. Например, когда Люси посещала арт-терапию, групповые занятия. Или когда ее водили в душ, пока у меня еще не было такой привилегии. И конечно, когда Люси сбежала на пробы.

Я подхожу к окну, встаю на цыпочки. Если меня пытаются газлайтить, то наверняка сообразили забрать Люси, вытащить лишнюю кровать, даже подмести пол, чтобы не осталось ни единого длинного черного волоска. Но про шпильку на подоконнике никто не знал.

Ее нет.

Я должна была догадаться, что Люси ненастоящая, когда она вернулась с проб. Никто бы не вернулся без крайней необходимости.

Дурацкий ненормальный мозг.

Я должна была догадаться, что Джона ненастоящий, как только вспомнила, что он не давал мне свой номер телефона. Мы с Агнес обменялись номерами почти сразу после знакомства. Разве можно целый месяц мутить с парнем, не послав друг другу хотя бы пару сообщений?

Дурацкая ненормальная девчонка.

Мы с ним впервые поцеловались у спортзала. Интересно, я стояла там в одиночестве