Опасна для себя и окружающих - Алисса Шайнмел

Как не знала испанского.

Но… куда делась ее кровать? Она была на месте, пока не погас свет. Она была привинчена к полу, как и моя. Ее не могли вынести, пока я спала. Я бы проснулась от шума. К тому же сегодня я вообще не спала.

То есть мне мерещатся не только люди, но и мебель?

Но ведь Люси была пациенткой. Она ходила на терапию. Сидела в столовой.

И все же… Не припомню, чтобы доктор Легконожка или Стивен хоть раз заговорили с Люси или вообще как-нибудь обозначили ее присутствие. Как она попала внутрь после побега на пробы?

Она сказала, что заплатила санитару.

Ладно, но почему во время вечернего обхода дежурный санитар или медсестра не спросили, куда она делась?

Впрочем, у нее были привилегии, которых не было у меня. В тот вечер она могла сидеть на групповой терапии, ужинать или плести очередную дурацкую корзинку.

Но почему Люси вообще вернулась той ночью?

По ее словам, оставаться было слишком рискованно.

Я снова закрываю глаза, вспоминая, как мы шли по лестнице. Люси держала меня за руку. Я чувствовала ее ладонь в своей. Люси потянула меня назад, увидев, что дежурный санитар проверяет браслеты пациентов. Я споткнулась и едва не упала. Нас чуть не поймали.

Я была так счастлива, когда ей удалось выбраться, когда она бежала через лес к машине своего парня.

Своего парня. Я же писала Хоакину! Люси сказала мне номер его телефона.

Выходит, я написала незнакомцу? Или это я тоже выдумала?

Не может быть.

Я трясу головой, не открывая глаз.

Все мы иногда слышим голоса. То есть не конкретно голоса, а воспоминание о них. Голос папы, твердящий о необходимости «расширять кругозор». Голос Агнес, говорящий, что «мы уже выросли из этих игр».

Врачи просто пытаются удержать меня в клинике. Мой план — выбраться отсюда, доказав, какой хорошей подругой я могу быть, — действует, и они не собираются мне уступать.

Так что теперь меня убеждают в том, будто Люси ненастоящая, ведь никому не придет в голову требовать моего освобождения за дружбу с галлюцинацией.

Я в ловушке. В ловушке, в ловушке, в ловушке. Меня заперли в палате семь на восемь шагов с исчезающей мебелью и исчезающей девушкой. Я широко раскрываю глаза, будто надеюсь разглядеть деталь, которой раньше не замечала. Какую-нибудь улику, доказательство их обмана.

— Доктор. — Стивен со своим слишком высоким голосом. — Вы точно не хотите дать ей успокоительное?

Я до сих пор кричу. Или снова начинаю кричать. Я бегаю вдоль и поперек палаты (а когда я успела выбраться из постели?), врезаясь в стены, и по-прежнему пытаюсь найти матрас Люси, ее тапочки, хоть один ее длинный, почти черный волос.

Доктор Легконожка тяжело вздыхает и встает:

— Хорошо, давайте переведем ее. А то еще покалечится.

часть вторая

между

тридцать пять

Меня переводят в другую палату. На другом этаже. (На каком? Я сбилась со счета.)

Я пытаюсь вспомнить все, что знала раньше.

Первый этаж: приемный покой, кабинеты, экстренная помощь.

Второй этаж: столовая, помещения для занятий и встреч с посетителями (?).

Третий этаж: длинный коридор с закрытыми дверями, душ, наша с Люси палата.

Но какая разница, что я знала раньше? Раньше я знала, что у меня есть соседка.

Я не знала ровным счетом ничего.

В новой палате нет стен. Нет, они есть, но обиты войлоком. Я в изоляторе для буйных. Меня запихали в настоящий изолятор для буйных. Здесь даже не сосчитаешь шаги от одного края до другого, потому что пол плавно перетекает в стены, которые перетекают в потолок. Не понять, где начинается одно и заканчивается другое.

Меня по-прежнему пытаются лишить рассудка. Комната без стен и окон кого угодно сведет с ума.

Нет, неправда. Я не о сумасшествии, а об окне. Оно тут есть. Но не на улицу. Это окошко в двери, которая тоже обита войлоком, как и прочие поверхности, — за исключением маленького кружочка стекла наподобие иллюминатора корабля. Сквозь стекло на меня смотрит доктор Легконожка. На меня смотрят обе медсестры — и добрая, и злая. Добрую, видимо, все-таки не уволили за халатность при выдаче мне снотворного. На меня смотрит Стивен, и я хочу спросить, как пишется его имя, хотя вряд ли он меня услышит, и даже если услышит, слова у меня сейчас получаются совсем не такими, как надо. Дверь открывают, чтобы передать мне еду и таблетки. Доктор Легконожка пробует продолжить сеанс терапии, но у меня речевая бессвязность.

О том, что мои нынешние трудности с передачей мысли называются речевой бессвязностью, мне тоже сообщила Легконожка. Она уверяет, что в изоляторе меня продержат совсем недолго — пока я не успокоюсь, не приду в себя.

— Всего лишь временная мера, — уверяет она меня. — Не успеешь оглянуться, как уже вернешься к себе в комнату.

«К себе в комнату». Моя комната — на Манхэттене, в трех тысячах миль отсюда, на 78-й Восточной улице: одна из трех спален в нашей типичной для Верхнего Ист-Сайда квартире с видом на Парк-авеню. Моя комната в два, три, четыре раза больше палаты на третьем этаже, где меня держали раньше. Точно сказать не могу, потому что дома я не измеряла комнату шагами.

— Я не сумасшедшая, — говорю я Легконожке, когда снова обретаю способность собирать слова в предложения. Она стоит в дверях. За ней маячит Стивен.

Легконожка отрицательно качает головой:

— Обойдемся без подобных терминов. Но ты нездорова. Мозг у тебя работает не так, как у других.

Я трясу головой, вжимая ладони в виски. «Нездорова» — всего лишь эвфемизм для «сумасшедшая»; она практически признала это. Наверное, в институте ее специально учили так говорить.

— Хватит меня обманывать.

— Я тебя не обманываю, — возражает Легконожка с ласковым спокойствием. — Подумай об этом.

— О чем?

Легконожка на секунду замолкает.

— Расскажи мне о Джоне. Агнес обсуждала его с тобой?

— Ну разумеется, — раздраженно отвечаю я. — В тысячный раз вам говорю: мы были лучшими подругами. Лучшие подруги всегда обсуждают своих парней.

— Да, пожалуй, — соглашается Легконожка, и меня снова бесит ее спокойный, размеренный голос. — Я зайду к тебе попозже.

Когда она уходит, я пытаюсь вспомнить хоть один наш с Агнес разговор о Джоне. Я помню, как он спал в ее постели; помню его ладонь у нее на бедре, пока мы с Агнес шептались. Я помню, как они держались за руки, — но говорила ли Агнес с Джоной напрямую, тянулась ли к нему?

Ну