Опасна для себя и окружающих - Алисса Шайнмел
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
К обеду дверь открывается, и нас с Люси ведут в столовую.
Я не собиралась садиться рядом с Королевой, но сажусь.
Я не собиралась выпрашивать у нее телефон, но выпрашиваю.
Я напишу маме. Скажу, что меня пичкают лекарствами и она обязана меня отсюда вызволить. Скажу, что с самого приезда меня держат практически в одиночной камере. Это не совсем правда — уже нет, — но мама наверняка забеспокоится и придет мне на помощь.
— Ни за что, — говорит Королева.
— Почему?
— В прошлый раз нас чуть не поймали.
— А вот и нет. — Я бы топнула в сердцах, но какой смысл топать в тонюсеньких тапочках. — Обещаю, ты не пожалеешь.
Королева скрещивает руки на груди:
— Ну?
— Когда я отсюда выйду…
Не дав мне договорить, Королева ухмыляется:
— Ты правда считаешь меня дурой, которая верит каждому обещанию помочь «когда я отсюда выйду»? — Она качает головой. Меня бесит, что она говорит свысока, будто она гораздо старше и мудрее меня. Впрочем, так себя ведут все королевы класса. — Поверь, милая, когда ты отсюда выйдешь, назад не оглянешься. Все так поступают. Во всяком случае, пока их не сажают обратно, но тогда у них уже нет выбора. — Она наклоняет голову: — К тому же, насколько я знаю, тебе еще долго тут куковать.
Руки у меня холодеют.
— О чем ты?
— Говорят, тебе назначили антипсихотики. — Она крутит указательным пальцем у виска, как в детском саду.
— Откуда ты знаешь?
Она пожимает плечами:
— А откуда у меня телефон?
Господи, здесь вообще не слыхали о врачебной тайне? А потом я вспоминаю: да куда там. Мои сеансы психотерапии через раз проходят в присутствии другого пациента. Я трясу головой, а потом понимаю, что трясется не только голова. Я вся дрожу. Не от страха. И не от холода. Я в ярости.
Я не собираюсь давать ей волю, но даю.
Схватив Королеву за рубашку, я пытаюсь отобрать у нее телефон. Сначала она сидит тихо. Не хочет привлекать внимания. Если телефон увидят посторонние, его конфискуют. Но когда Королева пытается выдернуть рубашку у меня из рук, я тяну на себя с такой силой, что ткань тут же рвется — и на Королеве не бумажная униформа, как у меня, а настоящая пижама. Королева визжит.
Санитары двигаются с такой скоростью, что я даже не успеваю их заметить. Они разнимают нас, и я чувствую укол в плечо.
Меня обволакивает знакомый туман успокоительного.
тридцать один
Когда Легконожка приходит ко мне на вечерний сеанс, я лежу на кровати. Такое чувство, будто я вешу килограммов сто.
Доктор встает надо мной.
— Я слышала, ты поссорилась с Кэссиди.
«Кэссиди? — думаю я. — Значит, вот как зовут Королеву?» Такие имена королевы класса носили в восьмидесятые и девяностые. Посмотрите любой старый фильм, сами увидите.
— Мы конфисковали у нее телефон, — добавляет Легконожка.
Похоже, даже те санитары, которые ели у Королевы с рук, решили не рисковать ради нее работой и сдали ее. Так ей и надо. Раз не хочет делиться игрушками, пусть и ей они не достанутся.
Рано или поздно придет новый санитар, и Кэссиди легко его приручит. Она снова получит телефон. Такие девицы всегда получают желаемое.
— Откуда ты знала, что у нее есть телефон?
Я пожимаю плечами. Успокоительное еще не выветрилось, но прошло достаточно времени (или доза была поменьше), и я уже могу пошевелиться. Могу говорить.
— Кажется, Анни рассказала. Точно не помню. — Так и есть.
— Кэссиди сказала, что ты им уже пользовалась.
— Она врет. — Хорошо, что я удалила сообщение, которое отослала Хоакину.
— Одна из вас наверняка врет, — замечает Легконожка.
Готова поспорить, этому ее тоже научили в мединституте: не стоит напрямую обвинять пациентку во вранье, но надо дать ей понять, что подозреваешь ее. «Допустим».
— Выходит, мое слово против слова Кэссиди, так?
Легконожка кивает:
— Видимо, так. — Она заправляет прядь темных волос за ухо, поправляет невидимые очки поверх карих глаз. — Она очень расстроилась.
«Ну еще бы», — думаю я с сарказмом. Королевы отлично умеют вызывать у начальства жалость.
— Твои действия отразились не только на тебе. Такое происшествие может замедлить и выздоровление Кэссиди. — Легконожка усаживается на складной стул возле моей кровати. Я поворачиваю голову, чтобы смотреть ей в лицо:
— Кэссиди плевать на выздоровление.
— В каком смысле? — спрашивает доктор.
— Она не хочет домой. — Здесь ей больше нравится.
Легконожка качает головой:
— Я не могу углубляться в детали, но уверяю тебя, мы с Кэссиди давно и упорно работаем над тем, чтобы она могла вернуться домой.
Я пожимаю плечами:
— Она просто прикидывается перед вами.
Легконожка медлит.
— Возможно, — соглашается она наконец. — Или все как раз наоборот.
Теперь моя очередь спрашивать:
— В каком смысле?
— Может, Кэссиди прикидывается перед тобой, будто ей плевать на выздоровление. Будто ей плевать, вернется она домой или нет.
— С чего бы ее заботило мое мнение?
— А тебя заботит ее мнение?
Я пожимаю плечами, хотя ответ — да.
— Может, Кэссиди не больше тебя готова показать свою уязвимость.
Она встает, и пластмассовый стул слегка покачивается, но не падает. Я поворачиваю голову и теперь смотрю не на доктора, а в потолок.
— Я понимаю, тебе сейчас невероятно тяжело, — говорит Легконожка мягко, будто я дикое животное, которое она боится спугнуть. — И хочу подчеркнуть: несмотря на сегодняшнее, я по-прежнему в тебя верю.
Вот уж не знала, что она в меня верит. Она же считает меня чокнутой.
— Тебе снова разрешат принять душ, но не с другими девочками.
Я ни разу не мылась с другими девочками, но по словам Легконожки можно подумать, будто я потеряла очередную привилегию.
— Ты проделала большую работу, Ханна.
Да неужели? Я же сегодня устроила потасовку. Видимо, добровольное согласие принимать лекарства важнее. Или моя «большая работа» заключается в том, чтобы сидеть и ждать, пока подействуют антипсихотики.
— Если будешь продолжать в том же духе, — продолжает Легконожка, — я разрешу тебе присоединиться к прогулкам по территории. — Поскольку я не отвечаю, она добавляет: — Правда, замечательно?
Думаю, мы с Легконожкой совсем по-разному понимаем слово «замечательно».
Я в тюрьме, сколько привилегий ни добавляй. Когда разрешают выходить из палаты, выходить из здания, пространство немного
