Опасна для себя и окружающих - Алисса Шайнмел

люди слышат голоса и видят то, чего на самом деле нет. Но я-то не одна из них.

— Попробуем назначить тебе курс антипсихотиков.

«Антипсихотики». Похоже на «антибиотки». Как будто Джона — это вирус, от которого надо избавиться.

Психоз. Как это я раньше не замечала, что у слов «псих» и «психоз» одинаковый корень? Так и вижу, как лет двести назад медсестра в больнице вроде этой сократила термин, ссылаясь на одного из пациентов. Готова поспорить, она и не рассчитывала, что он так широко разойдется.

Антипсихотики. «Анти» обозначает противоположный, против, отрицающий. Я изучала морфологию, готовясь к экзаменам.

Легконожка намерена противопоставить таблетки психозу.

— Будет замечательно, если ты добровольно примешь лекарство, — продолжает Легконожка, — так что я дам тебе время подумать.

Подтекст яснее ясного: мое решение совершенно не имеет значения. При необходимости меня заставят принять таблетки. Мне нет восемнадцати; так что за меня решают родители. И даже если они не согласятся, Легконожка, пожалуй, может добиться судебного приказа. Я думаю о девушках в столовой: тех, кто послушно принимает таблетки, и тех, кто кричит и вырывается. Какой буду я?

— Я загляну к тебе через некоторое время. — Легконожка встает, и кровать провожает ее скрипом. Кивок Стивену. Я не могу повернуть голову, но воображаю, как он придерживает для нее дверь. (Прямо-таки верх галантности; и это тот самый мужчина, который пару минут назад зверски меня скрутил.) Когда дверь за ними закрывается, я слышу щелчок магнитного замка и остаюсь совсем одна в тесной палате.

Нет. Не одна. Люси здесь. Мне удается перекатить голову набок, и я вижу, как моя соседка сидит у себя на кровати. Сжимая в руках книгу — любовный роман, — Люси смотрит на меня.

Неужели она верит доктору Легконожке? Неужели считает Джону всего-навсего галлюцинацией?

— Извини, — говорит Люси. — Я подумала, что лучше не вмешиваться, а не то будет только хуже.

Она права. Они могли и ей вколоть успокоительное. Или расселить нас по разным палатам.

Зато выражение лица у Люси совсем другое, чем у Легконожки. Она меня не жалеет. Она ненавидит это место не меньше моего.

Люси не верит доктору Легконожке. Она верит мне.

двадцать девять

Через несколько часов наступает отбой, свет гаснет. Действие успокоительного еще не кончилось — но теперь мышцы напоминают не кисель, а желе. Я представляю, как они трясутся сами по себе, а внутренние органы между ними похожи на кусочки фруктов, застывшие в желатине. Язык кажется липким и слишком толстым, он еле помещается во рту.

Пусть конечности у меня резиновые, но мозг по-прежнему мой. Мозг контролирую я. Я и есть мой мозг. Мой мозг — это я. Мы ведь так и устроены, верно? Все, что мы думаем и чувствуем, каждая привычка, каждое движение, каждая черта характера — результат мозговой деятельности. В силу врожденных рефлексов или благодаря воспитанию, в любом случае: теми, кто мы есть, нас делает мозг. Обычно упоминают сердце (сердце разбито, сердце ушло в пятки, сердце исцелилось), но все контролирует мозг. Когда мы влюбляемся, происходит химическая реакция — в мозгу, а не в сердце. Сердце — всего лишь мышца. Даже когда сердце у нас колотится — от страха, волнения, радости, — им управляет мозг. Если сердце перестанет работать, хирурги могут заменить его другим, вырезанным из чужого мертвого тела. Когда сердце останавливается, санитары скорой помощи делают непрямой массаж или возвращают сердце к жизни разрядом электрического шока. Но когда погиб мозг, пути назад нет.

Я знаю свой мозг. Он не станет придумывать человека.

Джона настоящий. Я помню мозоль от гитарных струн на большом пальце его правой руки. («Это просто фаза взросления, — уверял он меня. — Я не собираюсь превращаться в типичного студента с гитарой».) Я перебирала его рыжевато-каштановые волосы, слипшиеся от излишка геля, и убеждала поменьше пользоваться средствами для укладки. Я чувствовала вес его тела, касание губ, щетину у него на щеках. Я даже ссорилась с ним.

— Признайся: Агнес тебе дороже меня.

Мы тогда вместе возвращались из спортзала, стараясь говорить потише, чтобы не услышали прохожие.

— Перестань, Ханна. Ты же знаешь, что она мне очень дорога.

Я жутко разозлилась. Джона признал, что она ему дорога, но отказался говорить насколько.

— Тебе она тоже дорога, — добавил он. — Иначе ты рассказала бы ей о нас. Но ты нет, вот и молчишь, как и я.

— Красивое построение фразы, — заметила я.

Солнце светило так ярко, что мне приходилось щуриться. Мама бы велела надеть солнечные очки: если щуриться, живо заработаешь морщины. Джона остановился, и я тоже.

Он улыбнулся.

— Точно так же ты сказала, когда мы познакомились.

Я улыбнулась в ответ:

— Знаю.

Остаток пути до общежития мы прошли молча, время от времени касаясь друг друга тыльной стороной ладоней.

Если доктор Легконожка считает Джону галлюцинацией, то это у нее с головой не в порядке, а не у меня.

Должно же быть объяснение ее сегодняшним словам. Может, Джона записался в летнюю школу под другим именем? Или Джона — его второе имя, и он зарегистрирован под первым, официальным, но представлялся всем Джоной, потому что так привык. А может, после несчастного случая с Агнес он просто не вернулся в общежитие, и теперь, раз он фактически не доучился, его убрали из списков.

Или первая догадка была правильной, и Легконожка просто мне врет.

Сердце бьется ровно и медленно, но ладони потные, и волосы липнут к шее. До чего же хочется убрать их в хвост. Правда, даже будь у меня резинка, вряд ли я справилась бы: успокоительное еще действует.

Кровать скрипит. Я выдыхаю, чувствуя, как мой матрас прогибается под весом Люси. Она убирает мне волосы с лица, кое-как закручивая их в пучок на затылке. Поправляет мне подушку. Я чувствую на шее дуновение кондиционированного воздуха.

— Я не сумасшедшая, — наконец удается выговорить мне. Из-за успокоительного слова тягучие, медленные.

— Знаю, — отвечает Люси.

— Джона не был галлюцинацией.

Темно, но я вижу, как Люси кивает. Я выдыхаю. Люси понимает. Она тоже здесь взаперти.

— Может, тебе все-таки стоит попринимать антипсихотики, — мягко предлагает Люси, вытягиваясь рядом со мной на кровати.

— Что?! — Мне не удается наполнить слова тем гневом, который я ощущаю.

Мне снова жарко. Меня бесит жар. Меня бесит успокоительное, из-за которого я даже не могу скинуть одеяло, которым Легконожка накрыла меня перед уходом. Меня бесит, что в горле встает ком, который я не в силах проглотить, как ни стараюсь.

Никогда не чувствовала себя такой беспомощной.

— Ты не подумай, я тебе верю, но мы обе знаем, что она в