Стремнина - Бубеннов Михаил Семенович

Но у окна уже никого не было. «Опять ушел, варнак!» — подосадовал на сей раз Морошка и, присев на корточки, при ярком лунном свете пригляделся к кустарничку у обрыва. Минута мертвого покоя, но вот легонько качнулась вершинка березки, блеснув потревоженной листвой, и Морошка, торопясь, вскинул ружье…

Когда прокатился грохот выстрела, медведь стремглав, топоча, ломая кусты, бросился по-над обрывом и, по всей вероятности, скатился в овражек, по которому с ближней горы сходят вешние воды. «Разве наугад попадешь! — сказал себе Арсений. — Зря стрелял. Только нашумел. Люди поднимутся».

И верно, едва Морошка выбросил гильзу из ружья, от изб бакенщиков послышался голос бригадира поста Емельяна Горяева:

— Ты кого там, прораб?

— Да тут… медведь шатается, — не сразу, с неохотой ответил Арсений. — Спи, дядя Емельян!

Но Горяев все же направился к Морошке, и тому ничего не оставалось, как обождать бригадира. Подойдя, Горяев заговорил сонно, почесывая шею:

— У меня собака под крыльцом завизжала, а потом слышу — ты его гоняешь тут… — Его одолевала зевота. — А неплохо бы отведать свежатины.

— Худо ли, — невесело согласился Морошка.

— Поглядеть бы надо, — посоветовал Горяев. — Может, подранил, а? Слыхать, ты ловко бьешь.

— Ушел. Наугад палил.

— Всяко бывает.

Той минутой рядом оказалась и Геля.

— У меня фонарик, — сказала она. — Пойдемте.

Арсений не мог прекословить Геле, хотя и был убежден, что хлопоты напрасны. Освещая путь фонариком, он повел Горяева и Гелю через кустарник у обрыва. За кустарничком была небольшая полянка, а там и овражек, заваленный камнями и заросший березнячком да густой травой.

— Ушел, — сказал Арсений, останавливаясь перед овражком.

— А неплохо бы… — опять пожалел Горяев.

И тут все трое услыхали стон, доносившийся из овражка, и все, леденея, поняли: стонал человек, а не зверь. Ухватившись обеими руками за Морошку, Геля в ужасе прошептала:

— Да это же он!

Бориса Белявского они нашли почти в самой теклине овражка, среди камней…

Пуля Морошки, к счастью, миновала Белявского, но, скатываясь в овраг, он не то вывихнул, не то сломал правую ногу в бедре и ободрал лицо о камни и ветки. Всем хватило хлопот, пока его сносили на берег. Отправляли его в Железново, едва рассвело, в лодке, уложив на матрасы.

Безвинность Морошки для всех, да и для самого Белявского была очевидной. И все-таки моторист поглядывал на прораба зверем, а на всех других, хлопотавших около него, покрикивал, не скрывая своей озлобленности. Когда взрывники принесли к лодке его вещи, он возмутился:

— Зачем? Кто вас просил?

Саша Дервоед возразил:

— А если не вернешься?

— Я? Не вернусь?

— Ну, а если нога сломана?

— Отрежут — на одной вернусь.

— Кому ты нужен, да еще на одной-то?

Борис Белявский страдальчески прикрыл дрожащие веки и спросил:

— Где она? Позовите.

— Не пойдет она…

— Пойдет!

К удивлению всех, Геля пришла и молча остановилась перед лодкой. Вглядевшись в ее лицо, Белявский вдруг застонал и отвернулся к реке.

— Прощай.

А когда Геля ушла, он сказал Саше Дервоеду, который должен был доставить его в Железново:

— Клади вещи.

V

Деревню Погорюй основали на высоком откосе, в излучине Ангары, люди из отважного племени землепроходцев, но не иначе как по великой нужде. Да и хлебнули здесь, знать, горя горького полной чашей, раз окрестили так свое поселение. Обживались погорюйцы очень медленно, топором да лопатой отвоевывая у тайги пядь за пядью. Хлебопашеством занимались в редкость, а больше бурлачили, поднимали купеческие суда через пороги и шиверы, очищали речное дно от камней, добывали красную рыбу да промышляли пушного зверя, каким издавна славится здешняя тайга. Многие годы деревня не значилась на картах Сибири, но все же настало время, и о ней заговорили даже в самом Петербурге. Сказывают, не раз вспоминал о ней царь-государь, когда бывал во гневе. «В Погорюй!» — кричал он, отправляя разных вольнодумцев и смутьянов на вечное поселение.

Перед войной деревня стала одной из приметных на Ангаре. Здешний колхоз имел крепкое, прибыльное хозяйство, вдоволь скота и хлеба. Но война здорово подкосила Погорюй. Большинство воинов-погорюйцев сложили свои головы на далеких полях сражений. А после войны много осиротевших и обездоленных семей, не в силах противостоять разрухе, побросали свои старожильческие подворья и кинулись вон с Ангары. Все заброшенные дома вскоре были растащены невесть куда. Остальные постепенно чернели, косились, врастали в землю, а их тесовые, прогнивающие крыши зарастали — с северной стороны — печальной мшистой зеленью.

Совсем зачах было Погорюй, да недавно рядом, на старых вырубках обосновался лесопункт: ангарская сосна, говорят, по всему миру шла за чистое золото. Уже построено было с десяток больших домов для семейных и несколько общежитий, контора, мастерская, гаражи, магазин, клуб. Светлые, нарядные лесопунктовские строения, в отличие от деревенских, виднелись с реки издалека. Они были полны шумного рабочего люда. Деревня отжила свой век: оставшиеся здесь старожилы начисто забросили хлебопашество, от которого не стало никакой пользы, и подались с пилами да топорами в таежную глухомань.

Едва показался Погорюй, Арсений Морошка и поведал Геле, грустно улыбаясь, печальную историю родной деревни. Геля выслушала ее молча, задумчиво, кажется, без особого интереса, но затем, спохватившись, спросила:

— И отец убирал здесь камни?

— Отец рыбачил да промышлял, а вот дед — тот смолоду облазил реку до самой Кежмы, — ответил Арсений. — Могучий да бедовый был дед-то мой, а за уборку камней купцы хорошо платили. А стал постарше — начал водить суда: ход знал без всякой лоции.

— Вот когда началось здесь!

— Считай, чуть не сто лет назад.

— Значит, по стопам деда?

— Надо же доделать дело.

— А здорово же ты хлопочешь за свой край, — отметил Кисляев.

— Мне он, мой край, и так по душе, — ответил Морошка. — Хочу, чтобы он полюбился всем, кто когда-нибудь появится здесь.

— Но хлопот тут еще много!

— Будут, — согласился Морошка и, взглянув на Гелю, улыбнулся ей уже не грустной, а немного озорной, мечтательной улыбкой. — Однако нашим детям уже не придется возиться здесь с камнями. Мы уберем.

— А уж потом на Усть-Илим, — подхватил Кисляев. — Надо хоть одну станцию построить от начала и до конца. Чтобы вспомнить было что.

— Значит, еще пожить здесь собрался? — презрительно спросил его Уваров. — Подкупили тебя, что ли?

— Околдовали.

— Забавно.

— Сказали одно заветное слово: надо…

— Ну, как хошь, так и действуй, а за меня не решай, — заговорил Уваров, сердито кося на Кисляева острые черные глаза монгольской прорези. — Я и так по глупости поддался твоим уговорам. Вот и гну целое лето хребет, отвечаю за твою сознательность. А я гонял бы да гонял в Братске на самосвале и жил как человек. Валяйте, куда хотите и когда угодно, а я поскорее в Братск. Хочу быть строителем.

— Мы и так строители!

— Одно звание! Есть стройконтора. Получаем деньги из Братска. А что из этого?

— Мы строители речных путей, — тихо и обиженно добавил Морошка. — Таких немного.

— А где наша работа? Кто ее видит? — прицепился Уваров, не на шутку расстроенный тоскливыми воспоминаниями о Братске, своей заветной мечте. — Вся наша работа — на дне реки. Ее никто не видит. Начнут теплоходы подниматься по шивере напрямик, а пассажиры даже и знать не будут, что идут нашей прорезью. А вот настоящие строители, те построят станцию или город — любо поглядеть! Работа на виду, вечная! Таких строителей всегда добрым словом вспомнят.

— И в Братске много работы под водой, — ответил Морошка. — На станцию будут глядеть, это верно. Однако не все, что торчит на виду, вечно. Везде в мире немало понастроено такого, что и в глаза-то не глядели бы. И те строители, я думаю, часто ворочаются в своих гробах. Вечная работа та, какая нужна людям, пусть она и неприметна.