Стремнина - Бубеннов Михаил Семенович

— Бывает, — осторожно поддержал ее Арсений.

— И еще находятся мудрецы — кричат о таких слизняках: «Вы их не трожьте, они — личности!» — продолжала Геля, совсем позабыв о своем варенье. — Позорище! Личность есть личность, она не только не может ползать, но и ходить на четвереньках. Понимать бы надо…

— Они все понимают, те мудрецы. — Арсений догадывался, чем вызваны рассуждения Гели, его радовал ее порыв высказать их с присущими ей прямотой и резкостью. — И все-таки вопят, шаманят. И думаешь, из жалости к тем слизнякам? Да они сами их презирают не меньше, чем мы с тобой! Но им хочется, видишь ли, прослыть гуманистами, каких свет еще не видывал, борцами за всеобщее человеколюбие и сказочное царство вольности. А дай тем мудрецам волю — они возьмут две и тут же позабудут все свои красивые слова. Хотя, если рассудить, какая в них красота? Кого они могут обмануть? Они вроде обтрепанных мушек у плохого рыбака: ни один харьюз не схватит.

— Мелкота, та еще сдуру хватает, — сказала Геля, как заправская рыбачка. — Ей лишь бы что-нибудь порхало над водой.

— Помешай, — напомнил ей Морошка, усмотрев, что закипевшее варенье поднялось до краев таза, и, потянув его запах всей грудью, похвалил: — Запашисто!

— Отпробуйте, — радостно предложила Геля.

— Ужо, за самоваром…

Вновь отойдя от плиты, Геля продолжала свою мысль:

— И вообще, Арсений Иваныч, я считаю, у природы многому учиться надо… — Она застеснялась, боясь быть неправильно понятой. — Верно ведь, а? В ней все естественно, разумно… А какая в ней тишина!

— За сердце берет?

— Как музыка.

Арсений улыбнулся ей устало и благодарно.

— Вы счастливый человек, Арсений Иваныч, — продолжала Геля, видя, что ее откровение приятно Морошке. — Вы здесь выросли. Вы с детства все знаете.

— Где там все, хотя на обучении у природы я на самом деле с малолетства, — ответил Арсений. — У нее надо обучаться всю жизнь. Дружба с нею не хуже дружбы с умным человеком. Она и накажет, если заслужил, и обласкает, и развеселит, и пошепчет что-нибудь занятное на ухо…

Он внезапно замолчал и, нахмурясь, склонился к двери.

— У бани шумят, — сказал он, поднимаясь с пола. — Опять какая-то заваруха.

II

Баня ютилась на берегу Медвежьей. Поблизости от нее, сторожко наблюдая за тем, как хрустальные струи речки мечутся меж темных валунов, вырываясь к Ангаре, высился одинокий кедр. На просторе он нарастил так много сучьев и раскинул их так широко, что в его густейшей кроне даже в знойные полдни держался особый, мягкий мрак, какой держится лишь в таежном подлеске. Оттого, что стоял он одиноко и гордо, весь в бобровом меху хвои, он был самым приметным деревом на здешнем побережье.

В это лето, будто напоказ всей тайге, он был сплошь увешан огромными шишками. Они вспыхивали на солнце капельками свежей золотистой смолки. Многие восторгались его могучестью, красотой и плодовитостью:

— Чемпион! Ну и мускулатура!

— Подыми-ка столь…

Когда баня уже дотапливалась, сюда явился Игорь Мерцалов со своими приятелями. Во время разгрузки баржи они не показывались и близко у запретной зоны. Отделились от общего котла, чтобы не встречаться с бригадой за одним столом. Питались всухомятку, чаще всего консервами, какими снабжал их в избытке Борис Белявский: он ежедневно ходил по ближним прибрежным поселкам, добывая продукты для прорабства. День-деньской дулись в карты. Рабочие, бывало, заговаривали с Морошкой о том, что не мешало бы прогнать их с Буйной. «Надо бы… — охотно соглашался Морошка. — А как без них? Начнем рвать — в бригаде рук не хватит. Откуда взять? Других не пришлют». Мерцалов и его приятели пришли с бельишком в свертках из газет.

— Чистота — залог здоровья, — заговорил Мерцалов, весьма приветливо кивая рабочим, стоявшим у бани. — Пррравильно рассуждаю, а?

Ему ответили не сразу, с неохотой:

— Еще бы! Ты философ…

— И какая память на лозунги!

— Не надо комплиментов! — поспешил перебить их Мерцалов, естественно не находя ничего хорошего в таких оценках своей личности, а лишь одно лукавство.

— И тут на даровщину! — выйдя из предбанника, пожалуй, скорее с удивлением, чем в сердцах, подивился Сергей Кисляев. — У вас было много свободного времени. Могли мыться каждый день.

— Часто тоже вредно. Для кожи.

— И как только узнали!

— Почуяли дымок.

— На готовое у вас верхнее чутье, как у хороших гончих, — сказал Кисляев. — Только зачем вам мыться? За картами не пропотеешь…

— Много ты понимаешь, — ответил Мерцалов и даже хохотнул пренебрежительно. — Когда карта не идет, тут такие нервные затраты, так прошибает…

— Сочувствую, но в последнюю очередь…

— Эгоисты вы!

И все-таки он, очевидно, не терял надежды побаловаться первым парко́м. Одним глазом подал знак приятелям следовать за собой: дескать, пока отступим, нельзя лезть напролом, а там добьемся своего. Они отошли в сторону от бани, где валялись чурбаки и колотые дрова. Уселись там, закурили: приготовились к длительной осаде.

Вскоре Кисляев, поручив солдатам Зубкову и Гурьеву прибраться в бане, вышел на волю и, подойдя к настырным чужеспинникам, заговорил:

— Все сидите?

— Мечтаем о братстве и равенстве, — ответил Мерцалов.

— Зря мечтаете, — отрезал Кисляев. — С такими, как вы, никогда у нас ни братства, ни равенства не будет.

Сергей Кисляев отправился к брандвахте — созывать рабочих в баню. Хлопоча с истовой солдатской старательностью, Зубков и Гурьев не сразу расслышали глуховатые удары топора. Потом донесло треск и слабый шум. Солдаты выскочили из бани и обомлели: под кедром валялись два сука, Зеленцов и Бабухин обдирали с них шишки, а Мерцалов тюкал топором в гущине изувеченной кроны.

Увидев солдат, идущих к кедру напористым шагом, подтянуто, строго, Бабухин и Зеленцов подхватили тяжелые сучья и поволокли их прочь…

Солдаты остановились под кедром. Белокурый, широкогрудый Иван Зубков по привычке, как всегда перед серьезным разговором, поправил на себе ремень, выкрикнул:

— Товарищ Мерцалов! — От возмущения и растерянности его щекастое лицо с небольшими усами залилось темным румянцем. — Что вы делаете? Вы же портите дерево!

— У него вон их сколь, сучьев-то, — ответил Мерцалов.

— Слезай сейчас же, паразит, слышишь? — закричал Виталий Гурьев, парень всегда с огоньком наготове, чернявый, быстрый на слово и дело. — А не слезешь, я тебя ссажу, слышишь?

Угроза только рассмешила Мерцалова. Он прогоготал с кедра во всю грудь и несколько раз сильно ударил топором. Раздался треск, и большой, разлапистый сук, скользя по кроне, полетел на землю.

— Ох, парази-ит! — застонал Гурьев. — Ну, держись!

Он схватил камень, каких валялось повсюду немало, и, прицелясь, запустил его в то место кроны, где виднелась заморская куртка.

— Ваня, помогай!

Мерцалов поспешил спрятаться за стволом кедра и закричал своим приятелям, прося защиты. Но те, разбухшие от шишек, набитых по карманам и за пазухи, молча бросились наутек…

— Заходи с тыла! — скомандовал Гурьев своему другу. — И бей, пока не свалится! Действуй!

Спасаясь от камней, Мерцалов взбирался все выше и выше с обезьяньей ловкостью. Два раза он принимался орать, стараясь напугать солдат и выиграть время для передышки. Это ему удавалось, и вскоре он оказался так высоко, что Гурьев и Зубков уже не могли достать его камнями. Поняв, что он оказался в зоне безопасности, Мерцалов оглядел верхний слой кедровой кроны и крикнул вниз:

— Вот где шишки-то! — и снова начал тюкать топором.

— Ваня, крой за ружьем, — сказал Гурьев. — Да возьми патронташ. Я его, паразита, бекасинником, как рябчика, пусть выковыривает потом!

Но в это время из-под ангарского берега показались Кисляев, Чернолихов, Уваров, Подлужный… Увидев, как с вершины кедра, надломясь с треском, полетел к земле разлапистый сук, увешанный шишками, они кинулись вперед бегом.

…Едва миновав избушки бакенщиков, Арсений увидел с тропы, что под любимым великаном близ Медвежьей мечется толпа. От одного взгляда на крону кедра в ноги Арсению вдруг вступила странная слабость, куда хуже той, какая случается от долгой ходьбы, и он против своей воли сбавил шаг. Да так и тащился дальше, как бывает после трудной охоты.