Стремнина - Бубеннов Михаил Семенович

Он подошел к толпе в то время, когда Мерцалов, зная, что он для нее недосягаем, давал ей настоящую отповедь:

— Налетели, подняли гвалт! Подумаешь, эстеты! — орал он во все горло. — Дерево им жалко! Да их тысячами валят — и никто не охает! У-у, поганые рожи! Смотреть на вас противно. А ну, ррразойдись, а то я всю вершину срублю!

— Придется ссадить, — сказал Кисляев.

Он сдернул сапоги. Не ожидая команды, Гриша Чернолихов, крепко расставив ноги, прижался к комлю кедра правым плечом. Еще минута — и Сергей Кисляев, вскочив ни загривок своему другу, ухватился за нижний сук.

— Лезь, лезь! — увидев его, крикнул Мерцалов. — Я тебя тут разок обухом по башке…

Рабочие заволновались, зашумели:

— А что? С него хватит…

— Обожди, Сергей, обмозгуем…

Сергей чуточку замешкался, но, кажется, только для того, чтобы встретиться взглядом с Морошкой. Тот приказал твердо, строго, смело, несомненно сознавая всю ответственность, какую берет на себя, и с верой в Кисляева:

— Лезь!

Ловко перебираясь с сука на сук, Сергей Кисляев быстро поднимался к вершине кедра. Мерцалов не двигался с места и все твердил:

— Лезь, лезь…

Оказывается, на первый случай Мерцалов решил защищаться ногами, благо они у него были голенасты, как у сохатого. Он дрыгал то одной, то другой ножищей, стараясь ударить своего преследователя в лицо. Но Кисляев, увертываясь, ловко хватаясь руками за сучья, подбирался все ближе и ближе. Тогда Мерцалов, изловчась, приноровился было размозжить пяткой пальцы Кисляева. Но Кисляев успел разгадать коварный замысел. Он вовремя отдернул руку, а потом ухватился за штанину Мерцалова:

— Брось топор!

— Не дергай, гад, а то я его сейчас уроню, — пригрозил Мерцалов. — Тебе на темечко.

Ему тоже нельзя было отказать в ловкости и сообразительности. Огрызаясь, он между тем внезапно размахнулся и ударил обухом топора по суку, за который Кисляев в эту минуту держался одной лишь левой рукой. От удара руку сильно осушило. Боясь упасть, Кисляев выпустил штанину Мерцалова. Тот немедленно рванулся вверх и, забравшись под самую вершину кедра, где сучья были уже тонкими, опять начал тюкать.

В толпе догадались:

— Надрубает сучья, подлец!

— Оборона…

— Сергей, осторожнее!

Но Кисляев ответил спокойно:

— Ничего! Ему уже некуда больше лезть.

Что происходило затем в густой вершине высоченного кедра, нельзя было разглядеть с земли. Там случилась, должно быть, настоящая схватка: встряхивались ветви, стучали шишки. И вдруг Мерцалов завыл на всю Буйную…

— Берегись! — крикнул Кисляев и бросил топор на землю.

Сергей слез, взглянул на друзей, улыбнулся им без большой охоты, дескать, не судите строго да не судимы будете: защищать красоту можно только силой, а иначе конец ей, той красоте… Сел на землю, собираясь обуться, но увидел и поднял кедровую шишку, поколупал ее ногтем, попробовал орешек:

— Еще не дозрели.

У Сергея спросили:

— А он чего ж там?

— Сейчас он не слезет, — ответил Кисляев. — Уйдем в баню, тогда…

III

Сильный запах черничного варенья весь вечер стоял вокруг прорабской. Поднявшись вслед за Морошкой на обрыв, рабочие, дивясь, даже замешкались:

— Стой, ребята, что такое?

— Да варенье же!

— Ух, си-ила!

В прихожей прорабской, на столе, покрытом новенькой клеенкой, при свете лампы блистал желтой медью начищенный самовар. Он вызвал шумный восторг у гостей. Всем им, выросшим в деревне, вспомнились родные крестьянские дома, семейные чаепития, детство… Но тут же раздался дружный хохот: в зеркальной глади самовара парни увидели собственные, посвежевшие после бани, но причудливо искаженные лица. У одного лицо было вытянуто, у другого, наоборот, раздуто, как от водянки, у третьего — с низким, обезьяньим лбом…

Перед самоваром началась толкотня.

— Вася, это ты! Умо-орушка!

— Ой, и рожа, как у хряка!

— А у тебя? Не видишь? Себя не признаешь?

Геля едва усадила раздурачившихся ребят за стол, но и тогда то один из них, то другой указывал пальцем на какую-нибудь рожицу, отраженную в самоваре, и покатывался со смеху, а его дружно поддерживало все застолье.

— А я один с ним управлюсь, — заговорил Вася Подлужный, указывая глазами на самовар. — Мы, кашинские, все водохлебы. Мой отец, бывало, как засядет после бани…

— Неужели одолеешь? — усомнился Уваров, возможно, лишь по привычке ко всему относиться с некоторой недоверчивостью.

— Запросто, — небрежно ответил Подлужный.

— Поспорим?

— Давай. А на что?

— На что хошь.

Не раздумывая, Подлужный поймал руку Уварова.

— Кто разнимет?

— А ну тебя к дьяволу! — отстранил его Кисляев. — Ты и на самом деле выдуешь весь самовар, да и варенье зачистишь, а мы?

Геля радовалась настроению гостей и, чувствуя себя настоящей хозяйкой, с удовольствием и важностью разливала чай. Когда же ее варенье было отпробовано и отмечено восторженной похвалой, Геля почувствовала себя совершенно счастливой оттого, что доставила маленькую радость друзьям, вероятно позабывшим даже и вкус домашнего чая из самовара. В последние дни Геля была замкнутой и вся исстрадалась в одиночестве. Теперь же ее душа открыто потянулась к людям. Вышло так, словно гости, появившись в прорабской в отличном настроении, усталые, но довольные своей работой, помогли ей сбросить с себя тяжкие путы. Она вдруг почувствовала себя смелой и даже отчаянной. Она смеялась вместе со всеми, звонко, от души, а иногда, встречаясь взглядом с Морошкой, смеялась только с ним одним, не боясь, что это будет кем-то замечено.

Едва успели опорожнить по первой чашке, Сергей Кисляев легонько тронул локтем прораба:

— Какие планы на завтра?

— Отдохнем, — ответил Морошка. — Сходим в Погорюй.

— Ага, вот это дело! — обрадовался Подлужный.

— Не планируй: в магазине пусто.

— Тогда бражки раздобудем.

— Отставить разговорчики! — одернул его Кисляев, как всегда, с откровенно напускной серьезностью, но и не совсем ради шутки. — Пока не доделаем прорезь — никаких гулянок. Выбрось из головы. Забудь.

— И зачем ты демобилизовался? — спросил его Уваров, не желая отказать себе в удовольствии лишний разок поддеть своего однополчанина. — Оставался бы на сверхсрочной и командовал бы целым отделением.

— Хотел остаться, да раздумал.

— Напрасно. Загубил талант.

— Вас пожалел. Пропадете без меня.

— Да, теперь я вижу, ошиблись мы, — заключил Уваров. — Зря тебя в секретари избрали.

— А я говорил! — получив поддержку, подхватил Подлужный. — Как выбрали его секретарем, так и заглохла вся комсомольская работа. Ни одного собрания за месяц. Соберемся на десять минут, не успеем разговориться — и уже команда: разойдись! Гнать его…

— Ишь ты, заскучал без собраний, — с наслаждением посмеялся Кисляев. — Что ж, можно собрать. Есть один вопрос…

— Какой же?

— Выговорок тебе влепить надо.

— За что?

— За длинный язык.

— Согласен, давай, — ответил Вася добродушно, не дожидаясь, когда за столом подзатихнет смех. — А заодно и тебе влепим.

— А мне за что?

— За длинные руки.

Все недоуменно уставились на Подлужного.

— Ты что с человеком сделал, а? — Вася торопился использовать застольное затишье и поскорее доконать Кисляева. — Подхожу я к бане, а он, бедняга, слезает с кедра. Слез да на карачках кое-как в кусты. Ты как его изувечил там, на кедре-то? Может, ему теперь на пенсию?

Долго, мучительно долго помирало со смеху все застолье. Кисляев даже слегка разобиделся на своих друзей, невольно принявших сторону Подлужного. Когда же все отдышались, он попенял вполне серьезно:

— Нашел, кого жалеть!

— Себялюб, он тоже человек, — подкосил его Подлужный.

— Все еще жалко?

— До слез.

— Попроведывал бы, обласкал…

— А он еще в тайге.

И тут опять, как случалось среди друзей Морошки нередко, сам собой возник разговор о людях, ищущих легкой и какой-то особой, своевольной жизни.