Чучело и его слуга. Я был крысой - Филип Пулман

по другую – убогая гостиничка под вывеской «Винегрет». Поначалу мистеру Штоппору показалось, что в переулке ни души. Но затем он услышал тихий стук, обернулся и увидел гору мусора – пустых картонных коробок, грязных ящиков из-под овощей и винных бутылок.

За перевернутым мусорным баком сидел на корточках тощий мальчишка. В одной руке он держал картонную коробочку, другой вычерпывал из нее что-то съедобное. Когда балаганщик сделал шаг в его сторону, мальчишка вскинул голову, и мистер Штоппор сразу отметил в нем три достоинства: блестящие черные глаза, чрезвычайно подвижные челюсти и отвратительную вонь, шедшую от картонки.

– Скажи-ка, малыш, – промолвил мистер Штоппор, – ты случайно не тот самый мальчик, который на самом деле крыса?

– Да! – сказал Роджер. – Только я теперь уже…

– Отлично! Превосходно!

– Я нечаянно! Я не хотел переворачивать этот бак, просто он…

– Не бери в голову, дорогой мой! Вставай, пойдем со мной.

С сожалением отбросив картонку с остатками рыбного соуса, пролежавшую в мусорном баке шесть дней, Роджер взял мистера Штоппора за руку и пошел за ним. А как иначе? Ведь он хотел быть послушным мальчиком.

Куда он подевался?

Роджер все не возвращался, но Боб и Джоан не понимали, стоит ли уже начинать волноваться. С одной стороны, королевский философ наверняка должен знать все – и, в том числе, как присмотреть за ребенком. С другой – он обещал привести Роджера обратно к ужину, но так и не привел. А с третьей стороны, Бобу и Джоан самим не доводилось прежде присматривать за детьми, и они точно не знали, в каких случаях стоит волноваться, а в каких – не обязательно. Ну и, наконец, с четвертой – они все равно уже волновались, несмотря ни на что. Просто потому, что мальчик им очень нравился – даже со всеми своими странностями. Хорошо еще, что им всегда было чем себя занять, а то бы старички уже не находили себе места от беспокойства. Джоан даже прикрикнула на Боба, чего за ней вообще-то не водилось.

– Опять тратишь время попусту на эти дурацкие туфельки! Таких крохотных ног все равно ни у кого не бывает. А во что тебе обошлась эта дорогая кожа? Даже подумать страшно!

Боб как раз сделал последний стежок: алые туфельки, наконец, были готовы. Он посмотрел на них поверх очков и спокойно сказал:

– Если сапожник не может иногда смастерить что-нибудь просто из любви к искусству, то дело плохо. Но ты не волнуйся: в один прекрасный день они нам пригодятся.

Он знал, что Джоан просто волнуется, поэтому совсем не рассердился. Когда старые часы с кукушкой пробили девять, Боб отложил туфельки и снял очки.

– Так, – сказал он, – мы честно ждали, сколько было можно. Но больше я ждать не намерен. Я сейчас же иду во дворец. Надо выяснить, чем там этот философ занимается столько времени.

– Я с тобой, – сказала Джоан. – Не могу больше просто сидеть и ждать.

– Занятно, да? – усмехнулся Боб. – Мы с тобой тридцать два года сидим у этого огня каждый вечер – но до сих пор ни разу еще не казалось, будто мы чего-то ждем.

И они надели пальто и шляпы и направились к черному ходу во дворец – к тому, с которого заходили мастера и торговцы. Во дворе несколько солдат играли в футбол, а часовой в будке курил и читал газету. На Джоан и Боба никто даже не глянул. Через открытые окна слышался чей-то смех и звон бокалов.

Служанка, отворившая дверь, чуть не подпрыгнула от неожиданности.

– Ой! Вы кто?

– Мы пришли за мальчиком, – твердо сказал Боб. – Ему уже пора в кровать. Джентльмен, который хотел его исследовать, наверняка уже закончил.

Служанка исчезла, захлопнув дверь у них перед носом. Боб и Джоан остались стоять снаружи, переминаясь с ноги на ногу и дуя себе на руки, чтобы хоть немного согреться. Наконец, дверь опять приоткрылась.

– Доктор Проссер говорит, ваш мальчик побежал домой, – сказала служанка и чуть было не захлопнула дверь снова, но Боб успел просунуть ногу в щель.

– Он не вернулся, – сказал Боб. – Я хочу поговорить с доктором Проссером.

Служанка помялась, но все-таки впустила их. Слуги что-то праздновали в своем обеденном зале, и девушка торопливо провела посетителей мимо по коридору – к покоям королевского философа.

– Ой-ой-ой, – сказал королевский философ, увидев, кто к нему пожаловал.

– Где наш Роджер? – спросила Джоан.

– Он убежал! Не мог ни на чем сосредоточиться. А потом просто взял и выпрыгнул из окна. И побежал домой.

– Видимо, так и не добежал, – сказал Боб. – Он не вернулся, понимаете?

– А что вы с ним делали? – спросила Джоан.

– Ничего особенного. Обычные тесты. И они однозначно показали, что мальчик душевнобольной. Психотическое расстройство личности с паранойяльным бредом, отягощенное фантазиями о близком знакомстве со знаменитостями. Ярко выраженная задержка умственного развития. Одним словом, рассчитывать ему не на что… хотя, впрочем, можно было бы найти ему полезное занятие. Какой-нибудь непритязательный ручной труд…

– Это все неважно, – махнул рукой Боб, понемногу начиная закипать. – Мы отпустили его с вами не потому, что нам были интересны все эти ваши тесты. Это было нужно вам! Вы его забрали – и не уследили за ним. Вы его потеряли. Но мы хотим вернуть его домой. Сделайте же что-нибудь!

– Ах, – вздохнул королевский философ, тонко улыбаясь и покачивая головой, – нет, только не это! Вы сейчас допустили элементарную ошибку, относящуюся к самой природе языка. Когда вы говорите: «Вы его потеряли», – сразу на ум приходят такие понятия, как «вина», «преступление» и прочие термины из области изжившей себя концепции причинно-следственной связи. Мы давно уже не рассуждаем в подобных категориях. Кстати говоря, даже самое понятие смысла лишается определенного содержания в изменившихся обстоятельствах, когда нет ничего окончательного и все зависит только от интерпретации в терминах, которые сами по себе…

– Я не понимаю ни слова из того, о чем вы толкуете, – сказал Боб, – но знаете что? Мне плевать. Вы потеряли нашего мальчика – и больше тут говорить не о чем. Когда он убежал? Хоть это-то вы сказать можете?

Королевский философ нервно сглотнул.

– Около трех.

Боб повернулся к двери, но Джоан не могла оставить это просто так.

– Надо было как следует вас отшлепать, когда вы еще хоть во что-то верили, – сказала она философу. – Но теперь уже слишком поздно – а не то я бы сама это сделала.

Она взяла Боба за руку